Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Связывая с социологией своего дяди и учителя активность молодого поколения, Мосс перенимает у него и ключевое понятие социального факта, который теперь к тому же становится тотальным (fait social total)[952]. Сам Мосс никогда, как и дядя, в полевых исследованиях не участвовал, но своими лекциями распалял у слушателей зоркость к конкретным этнографическим фактам[953]. Очень многие под его влиянием переходят от членства в Сюрреалистическом Интернационале к эмпирической работе этнолога – но не «отказываясь от увлечений молодости», а скорее ища более конкретное применение своим субверсивным практикам (таков случай Мишеля Лейриса) и сохраняя плотный контакт с миром авангарда (таков случай Альфреда Метро[954]). Таким пограничным случаем, не сводящимся (уже) ни к чисто экзотическому интересу сюрреализма, ни (еще) к чисто описательной полевой работе, но сшивающим своим способом письма этнологию и сюрреалистическую поэзию и искусство, был журнал Documents, издававшийся Жоржем Батаем[955]. Более осведомленный этнологически, чем Бретон, но и более сюрреалистически настроенный, чем Мосс, Батай воплощает еще один важный узел отношений между двумя этими полями. Давая вперемежку тексты этнологов и эссе о современных художниках, Documents пересобирает сами представления о субординации искусств и наук, а (условно) эмпирические методы гуманитарных наук соседствуют – и проникаясь симпатией – с откровенно трансгрессивными коллажами[956].

Моментальный снимок

В год начала выпуска журнала Беньямин публикует сделанный им «моментальный снимок нынешней европейской интеллигенции»[957], ряды которой уже начали рассыпаться, а «враждебность буржуазии в отношении любых форм радикальной духовной свободы <…> сдвинула сюрреализм влево»[958].

Как Маяковский к тому моменту, вернувшись из Парижа, претендует на то, чтобы оказаться «левее Лефа», программу которого все более начинает определять этнография Третьякова, так и сюрреалисты стремятся удержать завоевания «революции духа» – при возвращающейся к экзотеризму гуманитарной науке[959]. Более того, это может звучать странно для года великого перелома, когда в самой советской литературе остается слишком мало места даже для «иезуитов Лефа», но Беньямин видит в радикализации сюрреалистов именно советскую ориентацию[960] и даже настаивает на именно русских корнях трансгрессивной политики[961]:

«Поставить силы опьянения на службу революции», – иначе говоря, поэту заняться политикой? «Nous en avons soupé. – Все что угодно, только не это!» <…> Ведь что такое программа буржуазных партий? Скверные стихи о весне, до отказа набитые затасканными сравнениями (279)[962].

Другими словами, Беньямин видит возможность поступления на «службу революции» только для такого искусства, которое не сводится к образам, или такой службы, которая не будет сводиться к отражению, но будет укоренена в «фонетически<х> и графически<х> трансформаци<ях>, что уже пятнадцать лет пронизывают всю литературу авангарда, будь то футуризм, дадаизм или сюрреализм» (272)[963]. Следующий за этими революционными преобразованиями дискурсивной инфраструктуры авангарда этап – трансформация институционального субстрата литературы, который уже ведет в эти годы Третьяков, ставя вопрос в аналогичных выражениях:

«Писатели на колхозы»! Эта формула смущала. <…> когда людей, быт и хозяйство описывает журналист, брошенный газетой на злободневный пункт современья, – все это понятно и обследователям и обследуемым. Но «писатель на колхозе», – как «поэт на заводе», как художник с мольбертом и палитрой, усевшийся посередь улицы писать идущую демонстрацию, – это звучало неясно[964].