Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Так, к примеру, применявший в своей лаборатории методы психотехники архитектор Ладовский был уверен, что эта дисциплина «не может создавать художников, но <…> может ставить свои требования (им)»[1114]. Возможно, он не знал, что в экспериментах основателей дисциплины Мюнстерберга и Джеймса в свое время участвовала Гертруда Стайн. Позже все испытанные на себе нагрузки одновременного письма и чтения она воплотит в своем методе, эмулирующем чтение при синдроме дефицита внимания[1115]. Если для дискурсивной инфраструктуры авангарда двусмысленности в отношениях полов с означающим порой приводили к созданию новых машин письма[1116], то наследующий ей советский авангард в несколько пуританском желании устранить элементы случайности и «страстей, возникающих между педагогами и учащимися»[1117], стремился скорее математизировать восприятие, которое тем, однако, и отличается от языка, что не формализуемо «без остатка»[1118]. Да и в области языковых явлений такая индустриализация не всегда воспринималась теми, кто исторически «пытался влиять на душу»[1119], с восторгом, и еще меньше писатели будут испытывать техно-научный энтузиазм, когда индустриализация развернется уже не на словах, но задействует тела, причем их собственные. Между тем усвоенный ими (или даже причиненный им) экспериментальный опыт будет давать иногда знать о себе в экспериментальной технике письма, даже если сами они будут снова пользоваться фразеологией души.

Психотехника и психоинженерия активно развиваются в течение всех 1920-х, но уже у Гастева можно обнаружить колебания, в ходе которых он объявляет психотехнику сортирующей, но не воспитывающей человека и его органы чувств, и потому противопоставляет ей подчеркнуто советскую научную организацию труда. Окончательно психотехника будет дискредитирована только во вторую пятилетку, когда психоинженеры превратятся просто в «инженеров человеческих душ», став обычными работниками по означаемому, а с другой стороны – «работа по живому человеку»[1120] получит новые зловещие значения[1121]. Именно поэтому душа переживает реставрацию в советской литературе. Впрочем, как подчеркивает в 1920-е Гастев, каждый советский гражданин должен иметь «зоркий глаз, тонкое ухо, хорошо воспитанные органы чувств»[1122], а измерение и воспитание чувств советского человека и научная организация его труда происходит не только для увеличения нормы выработки/прибыли, но и в интересах охраны труда. Так, в основанном Гастевым Центральном институте труда составляются тесты для проверки профпригодности телефонисток, наборщиц и других акторов дискурсивной сети 1920-х годов[1123].

Одна из таких инструкций станет предметом обсуждения и точкой расхождения с доктриной Лефа для Варлама Шаламова. Если для Платонова точкой схождения-расхождения с Лефом были газета и методы работы с бумагой («проповедь ножниц вместо пера»), то для Шаламова ею станет радио.

Полученные радиоинструкции и страницы, скрепленные кровью

В 1920-е годы Шаламов – студент юридического факультета Московского университета, деятель левой оппозиции и начинающий писатель. Во всех этих пунктах его биография совпадает с биографией Третьякова со сдвигом на дюжину лет[1124]. Кроме того, как и Платонов, он интересуется идеями Лефа и даже посещает кружок Брика и общается с Третьяковым:

Третьякова я знал по статьям, по выступлениям, по пьесам, по журналистике. Роль его в лефовских делах двадцатых годов была велика. <…> Третьяков был рыцарем-пропагандистом документа, факта, газетной информации. Его влияние в «ЛЕФе» было очень велико. Все то, за что Маяковский агитировал стихами – современность, газетность, – шло от Третьякова. Именно Третъяков, а не Маяковский, был душою «ЛЕФа». Во всяком случае, «Нового ЛЕФа»[1125].

По мнению Елены Михайлик, «Шаламова одновременно привлекала – и отталкивала – жесткая ориентация на „литературу факта“, апелляция к документу, представление о том, что форму произведения должны диктовать свойства материала, а автор важен ровно в той мере, в которой отсутствует в тексте»[1126]:

На Малую Бронную ходил я недолго из-за своей строптивости и из-за того, что мне жалко было стихов, не чьих-нибудь стихов, а стихов вообще. Стихам не было места в «литературе факта»[1127].