Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Я доверяю протокольной записи, сам по профессии фактограф, фактолов, но что делать, если этих записей нет. Нет личных дел, нет архивов, нет историй болезни…

В. Шаламов. «Перчатка»

Несмотря на то, что инструкции предлагается написать для радиорепортеров, само это редакционное задание, кастрирующее желание «написать по общим вопросам», Шаламов получает в силу разделения труда, обязанного диспозитиву печатного издания, где редактор дает задания и монтирует материалы[1136]. Более того, помимо «Нового ЛЕФа», куда предназначался этот материал, Шаламов на тот момент уже работает в «Радиогазете»[1137]. Намного позже он будет откликаться в своих заметках о прозе:

Сергей Михайлович Третьяков пытался укрепить газету, дать газете приоритет <…> Литература факта – это не литература документа. Это только частный случай большой документальной доктрины. ЛЕФовцы в ряде статей советовали «записывать факты», «собирать факты» <…> Но ведь это – искажение, расчисленное заранее. Нет никакого факта без его изложения, без формы его фиксации[1138].

Передачу фактографической страсти можно считать состоявшейся. Не обошлось, однако, и без сдвигов, и главным из них является понятие документа, которое как бы охватывает понятие факта, делает его «частным случаем» большой документальной доктрины, к которой, надо полагать, Шаламов относил и свою «новую прозу»[1139]. Кроме того, Шаламов фактически адресует Третьякову тот же вопрос, что и Шкловский: «Чем мы будем скреплять внесюжетные вещи?»[1140] И предлагает довольно нетривиальное техническое решение.

Если Платонов находится в диалоге с ранним Третьяковым – поэтологом и психоинженером, «строителем языка» и редакционным монтером, то Шаламов скорее оказывается ведущим диалог с поздним Третьяковым – фактографом, точно фиксирующим факты, отправляющимся на колхозы и находящимся в диалоге с западным модернизмом[1141]. Как и в случае с мелиорацией «сухой» литературы фактов, произведенной Платоновым, документальная проза Шаламова, с одной стороны, наследует сухому языку цифр и фактов, «стилю деловой статьи»[1142], с другой – стремится добавить в него кое-что еще. Как ни странно, это тоже жидкость:

Документальная проза будущего и есть эмоционально окрашенный, окрашенный душой и кровью мемуарный документ, где все документ и в то же время представляет эмоциональную прозу («О моей прозе», курсив наш).

Как могли бы согласиться учившиеся на юридическом факультете Третьяков и Шаламов, документ, на который попадает что-то, кроме букв, теряет свою доказательную силу – либо он изначально является не столько документом, сколько вещественным доказательством, несущим на себе следы борьбы и тому подобного. Однако «новая проза» совмещает в себе характер письменного и материального свидетельства, символического и индексального знака, благодаря чему этот странный тип документа, будучи окрашен кровью, не только не теряет юридической силы, но, напротив, наращивает ее. Кровь – это не случайная фигура речи, но систематически упоминаемая субстанция, которая призвана подчеркнуть отличие «документальной прозы» от оперативной фактографии при общей принадлежности к «большой документальной доктрине»:

Если писатель пишет своей кровью, то нет надобности собирать материалы, посещая Бутырскую тюрьму или тюремные «этапы», нет надобности в творческих командировках в какую-нибудь Тамбовскую область[1143].