Литература как социальный институт: Сборник работ

Уже сама постоянно возобновляющаяся постановка вопроса об универсальной «теории», едином методе и общей «истории» литературы свидетельствует о высокой степени конвенционального и практически не обсуждаемого согласия в отношении литературы как предметного целого, т. е. о стремлении снять многообразие ценностных перспектив видения литературных феноменов, а стало быть, и содержательное множество «литератур». Как бы ни различались конкретные трактовки литературы в реальном литературном процессе, они сходятся на единообразном понимании ее социальной роли как носителя высшего авторитета в обществе, выразителя и мерила явлений общественной жизни. Такое отношение к функциям литературы делает возможным формальное смысловое согласование самых различных ее образов, существующих у групп с явственно различающимися стандартами вкуса и ценностными предпочтениями – в литературоведении, критике, у массового (коммерческого) читателя, у писателя-эпигона и т. д.[235] Применительно к собственно литературоведению подобный консенсус обеспечен значимостью следующих аксиоматических положений, задающих пределы и формы объяснительной работы: канон традиционной литературоведческой интерпретации включает понятие «шедевра» (образцового произведения, представляющего адекватную реализацию «замысла», который подлежит экспликации как «смысл» текста), созданного «гением» (являющим собой наиболее полное выражение своей эпохи, общества, народа, среды и т. п.), и соответственно трактовку истории литературы как «органической» преемственности гениев – онтологического масштаба всеобщей или национальной истории[236].

С позиции методолога эта система категорий может быть охарактеризована как специфически замкнутая совокупность компонентов, лишенных эмпирических признаков. Каждый из этих компонентов представляет собой единое целое, особый смысловой мир, выступая вместе с тем частью в отношении другого. Вся система функционирует как структура взаимопереводимых образований: любое из них является лишь определенной проекцией сверхзначимой ценности литературы. Обеспечиваемая таким образом замкнутость и смысловая целостность (прозрачность смысла) произведения предрешает для интерпретатора толкование гения как единственной смыслопорождающей фигуры, снимая этим проблематичность самих актов понимания и так понимаемого предмета. Иначе говоря, риторическая формула гения, с одной стороны, упраздняет методологическую проблематику специализированного анализа и техники объяснения, с другой же – гарантирует презумпцию понятности и целостности исчерпывающе выражаемой через него «действительности».

В трудах Тынянова намечены принципиально иные возможности изучения литературы, своеобразие которых подтверждается судьбой его идей в иных культурных контекстах. Рассматривая различные содержательные интерпретации Пушкина как символической фигуры гения, Тынянов обнаруживает их формальное подобие, общую структуру, объединяющую «мнимого Пушкина» с «Пушкиным в веках», и указывает на их неисторический и «фетишистский»[237] характер. Примечательна в этом смысле конфронтация трактовок роли Пушкина в истории русской литературы и сформулированных тогдашним ОПОЯЗом проблем изучения его творчества, с одной стороны, и позиций литературной общественности начала 1920‐х гг., следующей уже каноническим к тому времени представлениям, с другой[238]. Эта исследовательская и общекультурная ситуация Тынянова и его коллег, которую можно было бы обозначить, пользуясь его собственными словами, как «промежуток», характеризовалась относительным ослаблением интегралистских тенденций в истолковании литературы, что содержало возможности рационализации ценностных оснований традиционных подходов и стимулировало поиски иных решений[239].