Литература как социальный институт: Сборник работ

Структурообразующей моделью в процессах формирования культурных элит (групп, выдвигающих новые культурные образцы) в России выступает стратегия патримониализма в его установках на модернизацию[246]. Ср. у Пушкина: «Правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения»[247]; «Правительство все еще единственный европеец в России»[248]; «У нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения»[249]. Напряжения этой ситуации связаны с тем, что этатистская программа самодержавия в данном случае стремилась подчинить культурную сферу политическому контролю, не будучи в достаточной мере способной обеспечить свою культурную легитимность.

Поэтому кардинальной проблемой модернизационного сознания является проблема культурной идентичности, самотождественности. Характерная двойственность в осмыслении этой ситуации заключается в том, что наличное состояние, действительность социальных отношений расценивается как «отсталость», «неразвитость», «дикость», в то время как направление развитию задано, разрыв обозначен внутрикультурной, российской идеей «Запада». Понятно, что карамзинское представление о «Европе [как] столице искусств и наук, хранилище всех драгоценностей ума человеческого, драгоценностей, собранных веками»[250], не составляет особенности лишь одного Карамзина. Не является такое понимание и самохарактеристикой национальных культур европейских стран, о чем свидетельствует то обстоятельство, что «Запад» видится в подобных суждениях как нечто готовое и статичное («прошлое»).

Конструкция этого фиктивного образования представляет собой инстанцию культурной идентификации, означающей полноту культурного развития мирового «целого» и масштаб для самооценки. Проблематика национального как культурной самоопределенности конституируется только относительно этой «внешней» точки зрения и сохраняет ту же логическую структуру. Чтобы подчеркнуть этот антизападный характер идеи «Запада», укажем, что «просвещение» и «культура», например для немецкого мышления конца XVIII – начала XIX в., оказавшего, по общему признанию, существенное влияние на русскую философскую и общественную мысль, означают прежде всего субъективное культивирование, рафинирование и облагораживание индивидуальных сил и способностей человека и лишь в конечном счете – народа (И. К. Аделунг, И. Кант). Для России же источник и образец для просвещения задан патримониальной структурой авторитета, предопределившей оппозицию и формы отношения между «народом без культуры» и группой просвещенных модернизаторов, вступающих именно в силу правомочности своего обладания культурой в отношения кооперации, конкуренции или замещения с политической властью. Другими словами, давая свое определение ситуации, любая из культурных элит вынуждена соотноситься со значениями как «Запада», так и «народа» (выступая со своей программой «для него» или «от его имени»). В любом случае она сохраняет в инструментальных компонентах своей культурной программы образцы стратегии патримониального господства, тотального включения в поле своего внимания и интереса любых проявлений социальной и культурной жизни, поскольку иных авторитетных позиций рассмотрения всего «целого» для нее нет.

Парадоксальность подобных представлений заключается в том, что, утверждая «Запад» как нечто целостное, как то, что составляет максимальное ценностное значение на сопоставительной шкале уровней и темпов развития, модернизирующееся сознание (общественное мнение в странах догоняющей модернизации) вынуждено оценивать настоящее состояние всегда двойственным образом: в целом – как неудовлетворительное, отсталое, однако в отдельных своих моментах – как сравнимое с уровнем «Запада», «современное», культурное. Причем именно те элементы, которые расцениваются как эквивалентные «западным», рассматриваются в качестве сущностных характеристик самой элиты, выступающей, с одной стороны, гарантом достижимости когда-нибудь в будущем всем обществом искомого состояния развитости, а с другой – символическим представителем всего «целого», прежде всего народа, столь же символической и коррелятивной в отношении элиты культурной конструкции целостности социальной и культурной жизни.

Тем самым создается весьма своеобразная структура времени, снимающая процессуальность достижения, поскольку она является экспозицией культуры на физическое время. Отнесение к «Западу», выступающему как идеал достижения и как синоним специфической «модерности», порождает двойное сознание настоящего: одно из них представляет культурную норму оценки другого, связано с ним и демонстративно в отношении него. Общая же временнáя разметка носит в точном смысле слова неисторический характер, являясь репрезентацией, символической демонстрацией достижения, ценностно уравнивающего настоящее с будущим. Эту систему можно было бы назвать «Past in the future» (прошедшее в будущем), т. е. то, что должно быть в прошлом с точки зрения представлений о будущем.