Литература как социальный институт: Сборник работ

То же можно сказать и в отношении зеркальной конструкции будущего, вменяемого с точки зрения «уже прошедшего». Примечательно, что подобная конструкция времени лишает всякого смысла саму идею культуры. По отношению ко времени структура этого сознания характеризуется, с одной стороны, утопическим поиском возможностей ухода от «современности» и «истории» (мечтательностью), а с другой – тоской по всеобщему и единообразному масштабу детерминированного потока событий. В любом случае формы субъективного самоопределения содержат семантику «утраты» или «выпадения», что может служить основой для соответствующего контроля, выражения их как своего рода девиации, отклонения. В свою очередь, это ведет к появлению своеобразного комплекса чувства «вины» и «потерянности». Напротив, нормальным и заинтересованно обсуждаемым становится при этом сравнительная эффективность техник достижения искомых целей, гарантирующая вместе с тем и снятие указанных фрустрирующих моментов.

Полнотой действия для подобного сознания обладает как раз нормативный, идеальный момент культуры – то, что должно соответствовать уровню «мировых стандартов культурных достижений». Предваряя дальнейшее изложение, приведем важные именно в данном аспекте слова Ап. Григорьева: «[Одному…] художеству же будет, по всей вероятности, принадлежать и честь примирения нашего настоящего с нашим прошлым, проведение между тем и другим ясной для всех органической связи»[251].

В общем виде характерный невроз описываемого типа сознания можно поэтому обозначить как озабоченность вкладом данной национальной культуры (русской, латиноамериканской, африканской и т. д.) – т. е. группы, рассматривающей себя в качестве ее носителя или представителя, – в «мировую культуру». Внешняя по отношению к настоящему инстанция служит мерой его «действительности». Настоящее, в свою очередь, приобретает характер «исполненности», окультуренности, в предельном случае – театральности, витринности – факт, неоднократно фиксировавшийся иностранцами в России[252]. Именно в этом предельном случае репрезентация культурных и социоморфных коллективных целостностей достигает статуса полной обозримости и «очевидности», понятности, представленности.

Описанная конфигурация элементов является структурирующей для системы культуры, поскольку постоянно воспроизводящаяся экспозиция данного отношения: «Запад» как источник новых культурных образцов – противостоящая ему и возникающая только в этой оппозиции к воображаемому «чужому» идентичность культурного субстрата, как бы его ни называли (почва, деревня, Империя, Держава и проч.), – осознается как вехи и масштаб исторического вхождения России в мировую семью народов. «Обратимся к России и спросим, – пишет Д. В. Веневитинов в 1825 г., – какими силами подвигается она к цели просвещения? Какой степени достигла она в сравнении с другими народами на сем поприще, общем для всех? <…> У всех народов самостоятельных просвещение развивалось из начала, так сказать, отечественного; их произведения, достигая даже некоторой степени совершенства и входя, следственно, в состав всемирных приобретений ума, не теряли отличительного характера. Россия все получила извне; оттуда это чувство подражательности, которое самому таланту приносит в дань не удивление, но раболепство; оттуда совершенное отсутствие всякой свободы и истинной деятельности. Как пробудить ее от пагубного сна? Как возжечь среди этой пустыни светильник разыскания? Началом и причиной медленности наших успехов в просвещении была та самая быстрота, с которою Россия приняла наружную форму образованности и воздвигла мнимое здание литературы без всякого основания, без всякого напряжения внутренней силы <…> как будто предназначенные противоречить истории словесности, мы получили форму литературы прежде самой ее существенности <…> Вот положение наше в литературном мире – положение совершенно отрицательное»[253].

Механизм компенсации и обживания этой культурой фрустрации («ослепления Западом», по выражению К. Аксакова[254]) является, на наш взгляд, основным энергетическим потенциалом движения отечественной культурной традиции. В значительной степени он образует базовый тематический конфликт русской литературы (конфликт «самоопределения субъективности») и специфику ее главного героя как чужака в столкновении с носителем культурной идентичности (ср. Татьяну и Онегина, Штольца и Обломова и т. д. вплоть до битовского Инфантьева и др., короче, по названию известной статьи Н. Г. Чернышевского, «русского человека на rendez-vous» в ситуации культурного контакта и разрыва).