Литература как социальный институт: Сборник работ

Литературная оценка не только становится конституэнтой содержательного состава «истории литературы» как нарастания культурного качества самой действительности, но и выступает в качестве презумпции самопонятности, смысловой ясности произведения в отношении к движению истории и тем самым ненужности методологической рефлексии и вообще какой бы то ни было специальной работы, касающейся корректности и техники истолкования. Еще раз процитируем Каткова: «Мысль художника остается <…> на рубеже между отвлеченной общностью и живым явлением. Факт, событие не исчезает для него в общем законе. <…> Хотя художественная мысль так же обобщает явление, так же соединяется с отвлечением, однако художественное обобщение не разрушает индивидуальности явления, оно только возводит его в тип. Плод художественного познания есть факт, удержанный во всей своей индивидуальности, но только высвобожденный из путаницы случайностей, с которыми в действительности является для простого глаза. Факт в художественном понятии сохраняет всю свою жизненность»[265].

Таким образом, «вечная классика» как продукт сакрализации секулярных объектов культуры в условиях модернизации обеспечивает литературоведу не только «методическую схему» интерпретации, предопределяющую принципы отбора и объяснения материала, но и содержательную формулу «исторического», т. е. понятной и обозримой «истории». «Зеркало» как метафорическая парадигма литературоведческого разбора диктует и понимание литературоведом своих задач – дидактика, просвещение и воспитание публики. Другими словами, в зависимости от степени признания претензий культурной элиты на авторитетность литература расценивается ею либо как «спасение», либо как «суд».

Описанная здесь схематика литературной интерпретации оказывается, как уже говорилось, весьма устойчивой, поскольку литература как социальный институт гарантирует консервацию не только содержательного состава данной культуры, но и способов ее понимания, воспроизводя тем самым ее традиционализирующие механизмы. Парадоксальность статуса классики в подобных истолкованиях обнаруживается в том, что значимость ее удостоверена лишь современной актуальностью. И если – как это нередко бывает – апелляции к Пушкину («пушкинское начало в…») используются для интерпретаций новейшей литературы, то либо в Пушкине, «нашем всём»[266], содержится предвосхищение последующего развития культуры, которое нет необходимости специально истолковывать, либо современные значения и темы уже заключены в пушкинских текстах, которые этим и интересны. Устанавливаемые таким образом границы истолкования и направление предуказанного движения литературы в рамках обозначенного целого фактически вменяют Пушкину онтологическое значение, снимая этим как историчность пушкинского самоопределения, так и исторический характер последующей рецепции его образа и творчества. Непроблематичность интерпретатора для самого себя предопределяет как ограниченность целей и средств интерпретации, так и придание литературе, представленной классикой, онтологического статуса «жизни». Ср. у Ап. Григорьева («Пушкин – пока единственный полный очерк нашей народной личности <…> образ народной нашей сущности»[267]), а также у Г. О. Винокура («Пушкин – одна из самых актуальных проблем русской филологии как совокупности дисциплин, имеющих общей задачей посредством критики и интерпретации текстов раскрытие русского национального духа в его словесном воплощении <…>. Без филологического изучения Пушкина <…> невозможен дальнейший прогресс в познании Пушкина как великого русского поэта и лучшего представителя русского национального самосознания»[268]).