Литература как жизнь. Том II

Читать я старался, раз уж меня допустили, как можно больше, и всё больше за пределами моих узкоспециальных интересов, читал, дорвавшись, и чем больше книг под гайкой я читал, тем чаще вспоминался мне рассказ моего дяди, ветерана Отечественной войны: наш радиоперехватчик, слушавший изо дня в день гитлеровскую пропаганду, сам потребовал «Арестуйте меня, я разложился». Многое из того, что я читал, ошеломляло, разительно не то, что мы читали в нашей прессе. Или, лучше сказать, чего мы не читали, о чём ни слова у нас не было. Спецхран приучал меня видеть всё не так, как у нас это подавалось. Иногда, начитавшись, оглядывался я по сторонам, как бы опасаясь, не видно ли со стороны, до чего же непозволительная информация роится у меня в голове. Стоило в спецхран пойти и, казалось, открывается подноготная вещей.

На самом деле так только казалось. В конце 60-х годов статью о смене власти в СССР сочли нужным «закрыть» на замок двойной. Статья была изъята даже из спрятанного в спецхран американского журнала, и я решил, что от меня скрыли всю правду о том, что творится у нас наверху. Но когда началась перестройка, я по старой памяти отправился за правдой в спецхран, однако нашёл там меньше того, что уже можно было узнать из нашей прессы. С пропере-строечной пропагандой советологи были заодно, не докапывались они до корней перестройки. Дружеские радиоголоса, многие годы утверждавшие, что у нас государственный капитализм, который мы обязаны признать вместо будто бы коммунизма (звучит в памяти голос Анатолия Максимовича Гольдберга), эти голоса вдруг заговорили о нашем коммунизме, с которым пора покончить.

Забор в забор с усадьбой Московского конного завода, где я по-прежнему бывал, на даче жил Министр связи (конзавод с горьковских времен был окружен правительственными дачами). Вечером, когда уже спускалась темнота, министр выходил в луга, те самые, где бродили лошади, а когда-то, при Бабеле, бродили и женщины. И я вечерами шёл в луга к реке, дорога неширокая, вроде ущелья. Однажды мы с министром прошли друг другу навстречу совсем рядом. Он в луга спускался, а я по тому же спуску поднимался. Слышу голос Гольдберга. Откуда вдруг? А это идущий мне навстречу небольшой гражданин, прижав к уху портативный приемничек, слушает… Можно ли было не покончить с коммунизмом, если власти, с коммунистическими билетами у сердца, прислушивались тайком к дружеским голосам из-за бугра?

Можно или нельзя меняться по наущению извне следует из решений Комиссии Витта. Согласно американским источникам, Даниель Витт – из тех теневых фигур, что влиятельны и властны в силу своей бесконтрольности. Под председательством Витта, специалиста по приватизации, в Москве по-хозяйски заседала Комиссия, называемая его именем. На тех же заседаниях присутствовали Горбачев с Ельциным – как наблюдатели.

В разгар гласности помощник Вице-Президента Академии Наук, Эдуард Володин, меня предупредил: «Не верь!». В Институт был он привлечен, как привлекались многие, магнитом непреодолимой силы, цветником красавиц, которых администрация, в лице Ушакова, приняла на должности секретарей. Магнит был такой мощности, что ко мне «на минутку» заглядывали друзья и редакторы, но минутка растягивалась на часы, пришедшие теряли голову, забывая, что пришли ко мне. Володин предостерег, однако не уточнил, чему следует не верить. Но в ИМЛИ работала супруга Вице-Президента Академии Наук, от неё мы слышали: «Как они могут это говорить?!» «Они» – партийные перевертыши, поносившие то, чему служили, делая советские карьеры.

Мексиканизация Москвы

«Потом я рассказал про американцев, мексиканцев и прочих».

«Всадник без головы».

В советские годы имел я неосторожность сказать жене, чего моя несравненная Немезида не дает мне забыть: «На наш век нашего коммунизма хватит». Как мог я ляпнуть такую глупость? Кое-что понимаю, когда смотрю вторую серию того же мирового кино: в США. Видишь и глазам не веришь. Есть силы, готовые в своих интересах пустить под откос страну и выбраться на мировой простор. Им говорят: «Вы же губите национальную экономику». А они, как персонажи «Вишневого сада», точно не понимая, переводят разговор на другое, на дефицит. Подобно Любови Андреевне Раневской, собираются за границу. Не территориально. Им безразлично, где жить. Теперь можно никуда не ездить и присутствовать везде, во всем мире, а им нужна глобальная финансовая система и дешевая рабочая сила, где бы дешевизна ни находилась. Это называется неолиберализм, причем приставка нео означает иронию в отношении к прежнему понятию, а иногда и отрицание прежнего понятия. Мы об этом читали – «Империализм как последняя стадия капитализма», с опорой на «Империализм» Гобсона. Когда читали, не верили, что последняя, а когда своими глазами видишь, поверить ещё труднее: неужели то, что мы читали – правда?