Литература как жизнь. Том II

Наше состояние на исходе советского режима представлялось мне безнадежно запущенным, заросшим огородом, который ни прополоть, ни разрядить невозможно, здоровые растения и сорняки переплелись, разве что срыть бульдозером и засеять заново. Отличался ли я от перестройщиков? От диссидентов иногда не отличался, но из своих настроений политики не делал. Трусил? Не мне судить, решусь назвать мое настроение боязнью присоединения – боязнью порабощения чужими мнениями. Разве не было всепроникающего государственного диктата? О чем говорить! Но с учетом официально недозволенного можно было заниматься своим делом, а как присоединяться к оппозиции, если ты не согласен с единодушно-организованной апологией неофициальных литературных кумиров?

Что теперь, задним числом, называют застоем, было ползучемедленным преобразованием. В гуманитарных науках историки исподволь совершали пересмотр предреволюционного времени. Под привычными названиями «Кризис царизма…» и «Крах буржуазной…» печатались тексты анти – в противовес утверждаемому советской пропагандой. Но готовы к пересмотру были немногие. В то время я уже заведовал в Институте подотделом литературной критики, через мои руки один за другим шли коллективные труды, имел дело с издательскими редакторами: что угодно можно было напечатать при условии, что написано основательно, осторожно, старательно, но для этого требовались заготовки материала, между тем заготовок большей частью не оказывалось, старались протащить любимую идею: хотели поскорее пожать, чего не сеяли. Уже покусывали и пинали исподтишка Ленина, но шли по его стопам, намереваясь взять сегодня, завтра будет поздно.

Когда вызвали меня в ЦК перед назначением в журнал «Вопросы литературы», ответственный работник, на уровне завотделом, после нашей откровенной беседы посоветовал: «Не повторяйте того, что мне сказали, если вас вызовут», а головой указывает ещё выше: над ним – кабинеты Горбачева и Яковлева. Отвечал я на его вопрос, как смотрю на совершающееся: «Власть берут компрадоры».

В ту пору я готовил вступительную статью ко «Всаднику без головы», и мне пришлось уточнить смысл этого понятия: мексиканские чиновники, те самые, что в интересах испано-мексиканской элиты, не забывая своих интересов, половину своей страны уступили богатому северному соседу. Слово компрадоры ещё не было у нас в ходу, но я, даже не зная слова или не понимая, что оно значит, соприкоснулся с ранними советскими компрадорами из-за дела… о бычках. Было это в начале меркантилизации советского общества, в конце 60-х годов, вскоре после нашего с Шашириным возвращения из Америки. Позвонили мне домой из Министерства Внешней торговли, передали привет от Трумана и тут же спросили: «Как же вам удавалось ладить с этим сумасшедшим?» Труман бывал вспыльчив, если я плохо понимал тонкости ковбойской езды, но признаков безумия в его речах и поступках не замечал. Заданный мне официальным лицом вопрос оставался для меня загадкой до тех пор, пока, десять лет спустя, во время стажировки в 1979 году не побывал я у Трумана на Рождество и не разузнал, чем же он шокировал работников Внешторга.