Литература как жизнь. Том II

Читаю партнера по Двусторонней Комиссии Пола Фасселла, ветерана, изучавшего литературу о войне. Познавший войну из первых рук, он говорит: «За последние пятьдесят лет война, в которой участвовали союзники, была до неузнаваемости санобработана и романтизирована людьми чувствительными, помешанными на патриотизме, неосведомленными и жаждущими крови». Позволю себе добавить: и не желающими знать, что такое война. Наша хорошая знакомая и прекрасный человек присоединилась к демонстрации своих соседей, требующих убрать надмогильные памятники на соседнем солдатском кладбище. Кресты попадаются им на глаза каждый раз, когда они едут на работу и с работы. Наша знакомая так и сказала: «Не хочу этого видеть!». Пол Фасселл делает вывод: «Америке, которую не бомбили, смысл и значение войны остаются недоступны. Забыты, уж какие ни были, понесенные потери и пережитые лишения. У американцев до сих пор нет понимания Второй Мировой войны, нет зрелого осознания, что это было такое. Если бы не смелость телевидения и честных журналистов, то пресса и реклама ловкими приемами сумели бы обсахарить картину и Вьетнамской войны»[261]. Пол Фассел был участником наших симпозиумов, а когда он приехал в Москву, то попросил достать ему солдатские сапоги: «Надену и буду ходить по университету».

Читая курс «Литература о войне», я убедился, что для студентов война – это кино, они и кино понимали превратно. «Почему солдаты сражаются?» – спрашиваю, показывая фильм по роману Ремарка «На Западном фронте без перемен». «У них адреналин повысился!» – ответ хором. Ради того чтобы они все-таки почувствовали человеческую цену войны, я пригласил выступить отставного полковника, ветерана Второй Мировой. Рассказывал ли он о боях и смертях? Полковник знал, что их проберет. «Ребята, – говорит, – нам каждый день давали один и тот же суп». Тут кое-кто из студентов, по-моему, едва не лишился чувств.

Преподавателей вызвали в учебную часть и предложили откровенно поделиться своими трудностями. Пришла моя очередь, и я сказал, что у студентов нет представления о том, что такое тяготы и страдания. Следующий из преподавателей возразил: «Наши студенты имеют представление о том, что такое тяготы и страдания». А преподаватель воевал во Вьетнаме. Что же его побудило возразить мне? Похоже, он не хотел, чтобы его студенты имели представление о страданиях, а преподаватель театрального отделения не хотел, чтобы студенты, с которыми он готовил постановку «Вишневого сада», понимали, что будут играть пьесу о нежелании понять происходящее.

Питер Устинов, русского происхождения английский писатель и актёр, связанный с Америкой, не пожелал даже говорить со мной после того, как, очевидно, прочитал моё предисловие к нашему изданию его книги[262]. Привязанность к России вместе с критикой Запада сказывалась в его творчестве, о чём я и написал. Не мне оценивать мной написанное, но писал я с обычной целью: определить, а писатели, опыт учит, простят и ругань, и ложь (легче оспаривать), но определением наживешь себе врага: всякий писатель думает, что он есть нечто иное. Ещё шла холодная война, и, как я поздно понял, приятие со стороны советского критика могло Сэру Питеру просто навредить. Неуместно было рассуждать о том, что в нём сказывается русский, когда его собирались возвести в английское дворянское звание. Петр Ионыч, он же Сэр Питер, встретил меня каменным выражением лица и брошенной сквозь зубы фразой «Уж вы и написали…». Разве неправда мной написанное? Спросить не успел, не лицо, хотя бы и каменное, спина была передо мной. Такова участь критика, вредное свойство ремесла.

Целая история отношений с Уильямом Гэддисом. Приехал он в Москву, и я его встретил в аэропорту, держа в руках его роман «Узнавания». Не мог же я автору сразу сказать, что его роман – неудобочитаем! Но в журнале «Иностранная литература» задумали опубликовать его новый и тоже неудобочитаемый роман «Американская готика», прислали мне роман на рецензию. Рецензия – внутренняя, Гэддис и не узнал бы, что роман я «зарезал», но меня грызли кошки, и я ему сам об этом сказал.

В некрологах, посвящённых Артуру Миллеру, был ясен и неоспорим ответ на вопрос, что же он создал как писатель. Его персонаж, служащий розничной торговли Вилли Лоуман, обрел статус провербиальный и, как у нас Василий Теркин, ступил за пределы переплета. Мои американские сотоварищи, зараженные отождествлением сложного содержания со сложностью изложения, говорили мне, что «Смерть коммивояжера» прямолинейна и чуть ли не примитивна, а пьеса с благородной простотой показывает трагедию, вырастающую из мелочей быта. Вилли Лоуман (Низкородный) – один из многих, его мечта о благополучии (а в этом заключается американская мечта) не состоялась. Под занавес над могилой мужа, наложившего на себя руки, чтобы страховкой возместить кредит, овдовевшая супруга вопрошает: «Зачем же ты ушел? Ведь мы свободны от долгов, мы свободны…» Горькая истина выражена по-чеховски: «Так же просто и так же сложно, как в жизни».