Литература как жизнь. Том II

У меня осталась в памяти интонация, с какой Артур Миллер произнес: «Надо знать», – твердое убеждение на основе безусловного опыта – принцип понимания вещей. Не хватило у меня смелости спросить его о Мерилин Монро, об их недолгом супружеском союзе, который стал даже сюжетом фильма. Но я слышал, как Артур Миллер отвечал другим на тот же вопрос, продуманно и спокойно. Мне он сказал: «Она как актриса была использована совершенно превратно». Увы, она была минус-актриса, но возражать я, разумеется, не решился. В голосе Миллера интонация была всё та же, не самоуверенности, а уверенности, проверенной опытом.

Тем более странной мне казалась личная претензия, которую знаменитый драматург не раз высказывал. Ему не доставало… чего? Приятия социального. И у кого? «Они нас всё равно не признают», – так он однажды выразился. Кто же эти они? Что ещё могло быть нужно писателю, который с тех пор, как он вслушивался в едва слышный в телефоне отзвук голоса старшего собрата, будто получая от него посвящение в драматурги, сам стал считаться живым классиком и пользовался славой всесветной?

«Высунувший свою змеиную голову», – так на последней встрече советских и американских писателей Артур Миллер упомянул своего преследователя сенатора Маккарти. Но со времен оскандалившегося Маккарти уже никто ни с какими дознаниями к Артуру Миллеру не смел подступиться, преследования начала 50-х годов сделали его на всю дальнейшую жизнь неприкасаемым. Чего же ещё? И что значат «они»? Хотел ли он стать своим у них, кого он так или иначе обличал то в попрании прав рядового гражданина, то в ханжестве, то в подлоге, то в прямом преступлении? Можно, уточняя определение, называть Артура Миллера прогрессивным, вместо пролетарского, но как он мог хотеть признания у непролетарских и непрогрессивных? И зачем ему такое признание?

Один наш известный прозаик, с которым я был хорошо знаком, взялся быть Секретарем Союза писателей, то есть сидеть в служебном кабинете от и до, участвовать в бесконечных собраниях и заседаниях, разбирать внутрилитературные конфликты, принимать не всегда почтенные «принципиальные решения», и на мой вопрос, охота было ли ему взваливать на себя такую нагрузку, дал объяснение практическое: «Никто не станет править мной написанного, Секретарь Союза сам отвечает за свои слова». А Миллер? Что ни напишет, то поставят на сцене, снимут в кино и напечатают. Однако он взвалил-таки на себя нагрузку, стал Председателем Американского ПЕН Клуба и, как Председатель, утверждал: «Мы не проводим политики правительства нашей страны». И проводил политику правительства своей страны, что кончилось скандалом политическим.

Возможно, из желания показать, что они его признали, Артур Миллер пригласил на заседание Государственного Секретаря Шульца, уж и досталось же председателю от пишущей братии! Такого жестокого разноса Артур Миллер, наверное, не испытывал на допросе, которому его подвергали члены Подкомитета по расследованию антиамериканской деятельности. Если Артур Миллер хотел щегольнуть и придать себе веса, то собратья писатели восприняли присутствие официального лица как досмотр со стороны Старшего Брата. Напортил же себе под занавес драматург, достойный бессмертия… В ту пору мы и познакомились.

День сюрпризов

«Это – для Мёррея».

Байрон.

Если заокеанские издатели Скрибнеры звались поголовно Чарльзами, то у британских печатников из семейства Мёрреев были разные имена, но перед читающей публикой каждый из них представал не иначе, как «Джоном Мерреем» – под очередным номером. Байрон просил передать рукопись своих мемуаров Меррею-Второму, и рукопись была сожжена в том самом камине, возле которого мы стояли с Мерреем-Шестым. Помещение издательства всё там же, в Лондоне на улице Эйбемарл, 50, сохранилось в нетронутости, можно подумать, что всё те же стены удерживают атмосферу далекой эпохи. Один американец (рассказал Шестой) вознамерился восстановить байроновские мемуары… из воздуха. Скептики его отговаривали: ведь слова вместе с пеплом улетели в трубу, уцелел лишь клочок от рукописи с ничего не значащим фрагментом фразы.

Немыслимо было публиковать мемуары в свое время, на это Байрон и не рассчитывал. «Не раньше, чем через много лет, когда уже никого из упомянутых не будет в живых», – писал он Второму. Но почему же мемуары решили уничтожить, а не сохранить их в тайнике? В качестве причин сами собой напрашивались признания поэта в грехах, в каких уж лучше не признаваться. Читавшие мемуары (всего два-три человека) обнаружили в них подробные и яркие (тем хуже!) описания поступков, на которые в стихах поэт только намекал, например, в строках, обращенных к сестре: