Литература как жизнь. Том II

Снят на пленку рассказ Артура Миллера о том, как «Смерть коммивояжера» впервые восприняли зрители. Когда опустился занавес, воцарилась мертвая тишина, и не потому, что пьеса не понравилась, а потому что зрители были ошеломлены, увидев себя, как они есть. Своим студентам я из года в год показывал конгениальный пьесе фильм с Дастином Хоффманом, и эффект, особенно сцены отца с сыновьями, был тот же самый: звенящая тишина. Когда старший бросает отцу упрек в непрерывном вранье ради оптимизма, мне казалось, я слышу дыхание двадцати пяти душ. Студенты, которые обычно ничего ни слушать, ни смотреть не хотели, видели свою семью, где минуты не наберется, чтобы прозвучало правдивое слово вместо «Все хорошо, всё хорошо…»

«Артур Миллер – последний выдающийся пролетарский писатель», – сказал мне профессор-историк Джон Стерн, видевший премьеру «Смерти коммивояжера». Главную роль в первой постановке играл Ли Кобб, актер другой типажности, чем Дастин Хоффман, но тоже – актер, думаю, его не забыли и наши зрители, видевшие фильм «Двенадцать разгневанных мужчин», в котором Ли Кобб (присяжный, настаивающий на обвинительном приговоре), по-моему, переигрывает Генри Фонду, исполняющему в фильме главную роль. Коммивояжер у Хоффмана жалок и слаб, а Ли Кобб был крупным, могучим, и тем страшнее выглядел его крах. Об этом рассказывал Стерн, и его впечатление я мог проверить: сцены из спектакля сняты на пленку.

Среди писателей уходящего поколения Артур Миллер, мне кажется, – единственная полноценная литературная величина. Один из признаков настоящего успеха: он не преувеличивал своего значения или, лучше сказать, не завышал своего литературного статуса. «Вы встречались с О’Нилом?» – спросил я у него о первостепенной фигуре из поколения предшествующего. Нет, он Юджина О’Нила не встречал. Было договорено, что позвонит ему, однако даже телефонного разговора не могло состояться. Позвонить позвонил, но классик был слишком болен, чтобы взять в руки трубку. «Мне слышался его голос», – сказал Артур Миллер с чувством удовлетворения: удалось установить связь с могиканином 20-30-х годов.

Предшествующее поколение состояло из фигур иного калибра, чем писатели послевоенные. Но пьесы Юджина О’Нила в сущности lesendramas, пьесы для чтения, давно стали бременем театра, не ставить их нельзя из уважения к устоявшейся репутации, их время от времени ставят, восхваляют, и с облегчением от них избавляются до следующего раза. Юджин О’Нил владел диалогом, но не драматическим действием – два дарования, которые не всегда совмещаются. Недавно в прессе было, наконец, признано: our worst great playwright, «наш наихудший большой драматург». В той же статье сказано, что если бы некоторые пьесы О’Нила шли без имени автора, их не стали бы смотреть (The New York Review of Books, 2017, May 25, Number 9).

У нас в 1920-х годах в Камерном театре поставили наиболее игральную «Любовь под вязами» («Похоть на природе»). Уже в 1970-х годах мой друг Виктор Сергачев, перешедший из «Современника» во МХАТ, задумал опять поставить ту же пьесу и попросил меня выступить перед актерами. Главную роль крепкого, словно вяз, ста-рика-снохача, должен был играть Болдуман[263]. Наверное, он бы сыграл хорошо, но пьеса, слишком местная, вне Америки становится вялой.

Читать Юджина О’Нила необходимо ради познания страны. Содержательный «навар» его пьес густ и питателен, хотя это произведения писателя, который понимал больше, гораздо больше, чем было у него таланта воплотить. Юджин О’Нил – драматический аналог Фолкнера. Неудобочитаемость фолкнеровских романов и неигральность пьес О’Нила продолжение их достоинства – содержательности. Перенасыщенное содержание составляет, выражаясь шолоховским слогом, кошмарная жуткость жизни. Выход – беспробудное пьянство, замутнение мозгов у персонажей и у автора. Дошел до деменции, телефонную трубку взять в руки не мог.

А Миллеру нечего было скромничать: он автор игральных пьес, «Смерть коммивояжера» и «Салемские колдуньи» шли и будут идти. Эти две пьесы для Америки, как для нас «Дядя Ваня» и «На дне», проблематика сугубо национальная и вместе с тем универсальная, вечная и всегда злободневная, у нас – тщета и опущенство, у американцев – погоня за успехом и ханжество. У Артура Миллера, в сравнении с Юджином О’Нилом, устремления были направлены иначе. О’Нил – стремился вглубь: копнуть, погрузиться и увязнуть. Артур Миллер старался черпнуть, выявить и прояснить. Он производил на меня впечатление человека внутренне устойчивого, физически и душевно здорового. Не помню, как у нас с ним начался разговор о Дилане Томасе, который стал знаменит благодаря пьянству и пьянством был загублен. «Надо знать, – сказал Артур Миллер, – как иметь дело с рекламой». Дилан Томас не знал: однажды появился на телевизионном экране в пьяном виде, это имело скандальный успех, из болезненного пристрастия сделали его опознавательный знак, поэт не протрезвлялся до конца своих недолгих дней.