Красноречивым был и другой зрительский отклик: «Vodka. Muzhik. Babushka. Matrioshka. Pirozhki. Bolshoi Theater. Dostoevsky. Tolstoy… Добавим к этому перечню “Liu-li, Liu-li stoyala…” и получим “Anna Karenina” образца 2012 года. Джо Райт в своем новом произведении в откровенно гротесковой форме вытащил на экран все распространенные за “бугром” и столь любимые европейцами стереотипы, часто выдаваемые за знания о нашей великой Родине. Не случайно показанная на театральных подмостках (Русь-матушка крепко ассоциируется на Западе с “театром”) сквозь призму этих псевдознаний гротеск-драма “Анна Каренина” смотрится с интересом, интригующе. Трюки со сменой декораций поначалу кажущиеся какими-то неуместными, задают фильму головокружительную динамику, да такую, что порой создается ощущение, будто смотришь картину в режиме прокрутки (тут, конечно, видна сильная операторская работа, не зря фильм номинировали на “Оскар”). Ощущение усиливают эффектные, гениальные (не побоюсь этого слова), постановочные сцены. Отдельным из них просто хочется аплодировать стоя! Царствующий в фильме гротеск, зачастую граничащий с китчем и находящий свое отражение в танцах, рваных жестах, словах и мимике героев, в их бутафорском окружении, идет “против шерсти”, воспринимается как некоторое инородное тело, приставшее к великому произведению Толстого. Собственно, “передоз” этого приема и есть основной недостаток картины»[427]
.Российских зрителей сильно раздражали лица иностранных звезд, которые играли русских героев: ведь «наших» Митю, Костю, Алешу, Аню, Машу, Катю могут играть только артисты с «нашими» лицами. И не в бутафорских, а в реалистических декорациях, в настоящих, а не в условных, пространствах. Но главное было вспомнить, как в романе выглядит подлинная Анна Аркадьевна. Толстой писал о ее «точеных, как старой слоновой кости, полных плечах и груди и округлых руках с тонкою крошечною кистью», о ее «точеной крепкой шее»[428]
, о ее твердой, быстрой походке и прямой спине, которые легко несут ее статное, грациозное тело. А в картине Джо Райта российские зрители увидели очень худую высокую актрису, со впалыми щеками, торчащими ключицами, телом девочки-подростка (рецензенты писали о костлявости, анорексии, истеричности). Среди полевых цветов экзотическая внешность Киры Найтли смотрелась, писали зрители, как новодел в антикварном салоне – вычурно и искусственно. Еще больше недоуменных откликов раздавалось в адрес Вронского: пусть красивого и обаятельного, но блондина! Многим казалось, что такой Вронский несовместим с замыслом Толстого: конечно, он франт и светский лев, но непременно должен быть жгучим брюнетом, а не хрупким златокудрым голубоглазым с пшеничными усиками очень молодым созданием (в котором к тому же легко заподозрить «не ту» ориентацию). Впрочем, молодость Вронского в британской картине можно было бы оправдать фразой из романа: «Неужели между мной и этимНо стереотипы – вещь трудно преодолимая. Взгляды отечественной и западной аудиторий резко разошлись и в оценке костюмов главных героев. Именно в номинации «Лучший дизайн костюмов» картина была удостоена премий «BAFTA» и «Оскар». Были номинированы и «Лучшая работа художника-постановщика», и «Лучшая музыка», и «Лучший грим и укладка волос». Наши зрители (точнее, зрительницы), однако, были неумолимы и беспощадны. «Совершенно убогие костюмы. Не нужно быть знатоком и поклонником XIX века, чтобы понять, что то, во что одеты актеры, уступает в десятки раз костюмам снежинок у детей на новогоднем утреннике. Марли и ленты, в которые одето высшее общество, ставит под вопрос существование должности художника по костюмам как такового в съемочной группе этого фильма[430]
. Безвкусица, которую мы видим на экране, настолько бьет в глаза, что появляются догадки об умышленном обезображивании героев. Жемчужные бусы, которые небрежно свисают с дохлой шеи Киры Найтли, напоминают гирлянду для елки (наверно, это намек на дату выхода фильма), а эквивалента по уродству ее алмазному ожерелью я даже в наших переходах не видела»[431].