Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Невозможно переоценить важность чтения английской литературы для формирования Барбе: прежде всего Байрона, а также Вальтера Скотта, Бернса, Шекспира. В английском языке он был не слишком силен. Часто цитируя Шекспира и Байрона, он почти всегда допускал ошибки. Зато он схватывал самую суть – поэзию; подобно многим нормандцам, он чувствовал, насколько близок к этим великим англичанам. Разве Англия не была колонией Нормандии?[612] В Кане Барбе познакомился с Бреммелем, личностью необыкновенной, экстравагантной и вместе с тем бесстрастной, едва ли не гением легкомыслия. У него Барбе научился тому, как заставить других принимать внешность и манеру поведения, которые кажутся им вызывающими. Барбе был юным студентом юридического факультета, когда разорившийся Бреммель занимал пост консула ее величества британской королевы в Кане и ничего не делал, так что пост вскоре упразднили. Он устраивал рауты в английском особняке, славился наглостью и фатовством и нажил столь единодушную неприязнь, что охотников общаться с ним не осталось.

Барбе написал темпераментное, очаровательное эссе «О дендизме и Джордже Бреммеле»: оно было напечатано в Кане и ныне превратилось в настоящую редкость. Английского денди можно сравнить с французским мюскаденом[613] в эпоху Директории: это человек, который пытается достичь самоутверждения с помощью любви. «Всякий денди отличается дерзостью, – писал Барбе, – но дерзость сочетается в нем с тактом». Кажется, автор предвосхищает фразу Кокто: «Такт дерзкого означает, что ему известно, до каких пределов можно заходить слишком далеко». Или еще: «Дендизм – это обходительность, принявшая извращенную форму, дабы не остаться незамеченной в фальшивом обществе». Вот в чем секрет. Мы хотим нравиться, привлекать внимание других, это «очаровательное движение человеческого сердца», поскольку стремление нравиться путем, несвойственным вашей натуре, говорит о скромности. Все фальшивят, и, чтобы им понравиться, необходимо притворяться. Барбе пишет о Бреммеле с уважением и одновременно с сочувствием, изображает его слишком тщеславным и потому неспособным увлекаться. «Кружа головы, он сохранял трезвость… Этот султан никому не бросил платка».

Ни одна из этих черт не была изначально присуща Жюлю Барбе д’Оревильи. Он полюбил свою замужнюю кузину Луизу дю Мериль и не боялся признаться в романтических чувствах. Любовь длилась семь лет, несмотря на скандал, вызванный семейным адюльтером, а может быть, и благодаря скандалу, потому что репутация демонической личности отчасти ему льстила. В «Записных книжках» он описывает свою любовь без тени позерства, с патетической нежностью, немыслимой для Бреммеля, тоном, сочетающим цинизм и рыцарство, как у Стендаля… «Стендаль, – писал он, – любил естественность, как некоторые римские императоры любили невозможное…» Как верно сказано! Барбе тоже любил естественность. Его письма, дневники выдержаны в непринужденной, интимной манере, совершенно в духе Стендаля. Откуда же тогда дендизм? К чему плащ и вся эта вычурность? Почему в его фразах так много редких слов? Почему он гонится за внешними эффектами, за сенсацией?

Почему? Да потому что он как мог искал утешения в великой несправедливости судьбы. Он был рожден для славы и заслуживал ее, он знал это. Но, по словам Поля Бурже[614], «его дарования разминулись с эпохой». Чуть ли не изгнанный из семьи, он приехал в Париж без денег и вынужден был соглашаться на поденную работу. После долгих лет жизни «в провинции, где он убивал скуку с помощью грез», ему пришлось провести еще более тягостные годы в Париже «в поисках случая найти применение своим многочисленным достоинствам». Он страдал от несправедливости критики и еще больше – от ее равнодушия. Из-за гордого нрава томительное ожидание успеха было для него тяжелее, чем для любого другого. Гордыня и несбыточные мечты обрекали на замкнутость, и он обрел прибежище собственному достоинству в «дерзком одиночестве» дендизма. Привлекая к себе внимание, он шел на провокации. Подобными вызывающе-наивными выходками отличался молодой Байрон, хотя богатый лорд мог бы и потерпеть, к тому же слава пришла к нему очень рано. Барбе, который к тридцати годам был никем, драпировался в свой дендизм, как оборванец, воображающий себя испанским грандом. Он не мог жить той жизнью, какой хотел, и тогда превратил ее в игру.