Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Игра продолжалась и в повседневном бытии, и в воображении. «Писательство – это самоуспокоение». Его романы – форма бегства от действительности. В них прославляются приключения, порой омерзительные, порой пошлые. В «Старой любовнице», замечательной книге, весьма заурядная испанка из Малаги, бывшая любовница автора, становится воплощением пламенной страсти. В «Дьявольских ликах» он предается необузданному распутству, в котором жизнь ему отказывает. Женщина занимает в мыслях Барбе огромное место. Рано развившийся, он впервые влюбился в тринадцать лет. Но этому человеку, созданному для страсти, нуждавшемуся в чувствительных, тонких женщинах, случай предоставил шанс только дважды, ни разу не подарив полного счастья: с Луизой дю Мериль, хотя расставание было неотвратимо, и с Эжени Герен, таинственной и недоступной. Прочих ему приходилось приукрашивать, девок рядить маркизами. Даже образ Белого ангела, госпожи де Буглон, которая казалась безраздельной властительницей его дум на протяжении двадцати лет, нуждался в основательной подчистке черт реальной женщины, осторожной и уклончивой, прежде чем он сделал ее своим серым ангелом, тайной советчицей.

Его упрекали в фатовстве. Однако, когда настоящая любовь в жизни мужчины полностью удовлетворяет его желания, ему легко наслаждаться счастьем втайне. Шатобриан, как и Барбе, жаждал «славы, чтобы снискать любовь». Но Шатобриан действительно достиг славы после «Гения христианства» и встретил достойных женщин: возвышенную Полину де Бомон, Дельфину де Кюстин, Натали де Ноай[615] и, наконец, неприступную Жюльетт Рекамье, не устоявшую перед его чарами. Барбе превосходил Шатобриана красотой, ярче блистал в разговоре и мог бы по праву царить на пиршествах любви и честолюбия. Но ему достались лишь крохи. «Чем же заполнить пропасть, которую все мы носим в груди?» Литература стала для него каждодневным блестящим праздником, утешением во всех бедах.

Отсюда свойственные ему два стиля. Первый, отвечающий глубинной потребности души, – стиль его дневников, прямой и строгий; второй – «неистовый и нарядный», «военно-аристократический»: именно такую жизнь он хотел бы вести. Ему удается отыскать чеканную формулу, искрометный парадокс. Великий знаток стиля, он с восхищением цитирует Шатобриана (речь идет о Ришелье): «Гибкость одарила его удачей, а гордость – гением». У него самого встречаются звонкие фразы, которые я так люблю: «Женщины привязываются так же, как крепятся портьеры, – гвоздями и молотком… После нанесения ран лучшее, что умеют женщины, – это накладывать повязки… Церковь если и предавала проклятию умных людей, то лишь у последней черты… Вот женщина, которой по зубам фимиам в зернах; глотая его в виде дыма, она скажет, что это слабовато».

В «Письмах к Требюсьену», где свободно изливается природный ум автора, его неукротимый язык великолепен. В самом деле, цитирую наугад. Он говорит о Гюго: «Ваш поэт-титан, ваш метеор, ваше светило, ваша полярная звезда, господин Гюго, этот любящий супруг… Похоже, при всей его гениальности и несмотря на то что его ждут начатые романы и замыслы драм, он не прочь побегать… За кем же? За Жюльеттой, бездарной актрисой из театра Порт-Сен-Мартен». О Жорж Санд: «Еще больше, чем за талант, я люблю ее за красоту (un poco de cortigiana)[616] и за то, что, разговаривая со мной, она никогда на меня не смотрит. Тщеславие, высочайший мой повелитель, припоминает по этому поводу изречение Лабрюйера, которое мне было бы весьма приятно счесть за правду (никогда не смотреть на мужчину – значит то же, что не сводить с него глаз)». О даме, в которую робко влюблен Требюсьен: «Проведи я, как вы, полчаса с дамой, я бы уже знал, где расположены нервные узлы ее женского самолюбия, на которые следует воздействовать, чтобы заставить ее мяукать и по-кошачьи выгибать спину от удовольствия». Наконец, о себе: «В этом году я отрекся от мира… Теперь меня убивает ожидание. Мне минуло тридцать лет, я потерял бездну времени с женщинами, я был денди настолько, насколько возможно быть им во Франции; подавленный нелепым воспитанием, я год за годом упивался независимостью, и вот теперь промедления и ошибки приводят меня в жестокое нетерпение».