Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

«Что я знал о нем? – думал Антуан. – Знал только со стороны обязанностей отцовских… Верховный жрец в общественной сфере, почитаемый и грозный. Но он-то, он, каким был он, когда оставался сам с собой, кем он был?.. И что знал он обо мне? Еще меньше, чем я о нем! Ровно ничего не знал!»[263] У отца и сына не было общего языка, у них не было возможности словесного обмена: двое чужих. «А сейчас уже слишком поздно, – подводит Антуан итог своим размышлениям, – все кончено, навсегда кончено». И это перекликается с «Пустыней любви» Мориака, где так прекрасно описана трагическая невозможность общения между двумя близкими людьми.

«Лето 1914 года». После смерти отца Жак снова возвращается в Швейцарию к оставленным друзьям, революционерам-интернационалистам, которые чувствуют, что мир на грани войны, и борются за то, чтобы сделать войну невозможной. Ненавидя класс, из которого вышел, буржуазию, Жак готов пожертвовать всем ради «дела». Несмотря на публикацию своей новеллы (а может, именно в связи с этой публикацией), Тибо-младший понимает, что никогда ему не стать великим художником – что искусство для него всего лишь клапан для выпускания пара, средство освободиться от страстей. Не состоявшись как литератор, он отдается революционной деятельности со всей истовостью, присущей Тибо, испытывая разочарование за разочарованием. По тому, что человек говорит, нельзя судить о его нравственных достоинствах. Жаку открывается, что не бывает на свете революционеров и буржуа, белых и черных, а бывают, по выражению Бриана[264], хамы и не хамы, рожи и приятные физиономии, политики и мистики. За исключением нескольких рьяных проповедников и нескольких прекрасных специалистов, Жак Тибо, хоть и родился в буржуазной семье, на голову превосходит свое окружение. Именно он совершенно искренне хочет бороться с обманом, надувательством, нетерпимостью, классовой ограниченностью и военными преступлениями. Глава группы единомышленников Мейнестрель оказывается ни на что не годным руководителем, к тому же озабоченным своим физическим недостатком. Это попросту разрушитель и нигилист, вовсе не стремящийся защитить мир.

Революционерам, конечно же, не удается помешать войне разразиться, и Жак после вспышки любви с вновь ненадолго обретенной Женни погибает в ходе нелепой затеи с антивоенными листовками, которые он намеревался разбрасывать над линией фронта. Самолет терпит аварию, тяжело раненного, его принимают за шпиона, а затем при отступлении его убивает французский жандарм. Печальная, отвратительная, бесполезная смерть, которую автор описывает с такой же беспощадностью, что и смерть старика Тибо.

Завершает книгу эпилог. Даниэль де Фонтанен, который был, как и его отец, прожигателем жизни, во время войны становится жалким инвалидом, ему ампутируют ногу. Отравленный газами Антуан, будучи трезвомыслящим врачом, наблюдает за медленным процессом собственного умирания. Единственное его утешение – маленький сынишка Женни и Жака, Жан Поль Тибо. Глядя, как упорно пытается трехлетний малыш взобраться по склону холма, Антуан думает с удовлетворением: «Энергия у него наша: настоящий Тибо… У нашего отца властность, желание господствовать… У Жака буйство, мятежный дух… У меня упорство. А здесь? Во что выльется та сила, которую носит в своей крови этот ребенок?»[265]

«Жан Поль снова бросился на штурм с такой яростной отвагой, что почти добрался до вершины. Однако песок осыпался у него под ногами, и казалось, он опять скатится вниз… Но нет! Ухватившись за кустик травы, он каким-то чудом удержался, подтянулся на руках и взобрался на верхушку холма.

„Держу пари, что он сейчас оглянется, посмотрит, слежу ли я“.

Антуан ошибся. Мальчик повернулся к нему спиной и, очевидно, совсем забыл о нем. С минуту он постоял на верхушке холма, крепко упираясь в землю маленькими ножками. Потом счел, по-видимому, себя удовлетворенным и спокойно спустился вниз по отлогой стороне, даже не оглянувшись на завоеванный холм, прислонился к дереву, снял сандалию, вытряхнул из нее камешки, а потом снова аккуратно обулся. Но он знал, что не сможет сам застегнуть пряжку, поэтому подошел к Антуану и молча протянул ногу. Антуан улыбнулся и покорно застегнул сандалию.

– А сейчас мы с тобой пойдем домой. Ладно?

– Нет.

„Он как-то особенно, по-своему, говорит «нет», – подумал Антуан. – Женни права. Это, пожалуй, действительно не простое нежелание выполнить то или другое требование взрослых, а отказ вообще, преднамеренный… Нежелание поступиться хотя бы крупицей своей независимости во имя чего бы то ни было!“

Антуан поднялся.

– Пойдем, Жан Поль, будь умницей. Дядя Дан нас ждет. Идем!

– Нет!

– Ты же должен показать мне дорогу, – продолжал Антуан, желая смягчить положение (он чувствовал себя довольно нелепо в роли гувернера). – А по какой аллее нам идти? По этой? Или по этой? – Он хотел было взять мальчика за руку. Но Жан Поль уперся ногами в землю, а руки заложил за спину.

– Я сказай – не пойду!