Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Роже Мартен дю Гap рисует монстров, но никогда не выносит им приговоров. Художник – не прокурор и не судья. Романист – не коллегия присяжных. Писатель скорее исследует своих чудовищ, подобно тому как натуралист изучает любопытные биологические виды. Абсолютная аморальность Рашели кажется Мартену дю Гару совершенно естественной. Когда он описывает в «Старой Франции» тупых, лживых и злобных обитателей захолустного городка, он делает это спокойно, без сочувствия. Ему известно, что почти все люди зависят от инстинктов, которым не способны сопротивляться. Некоторым, особенно хитрым, ловким и удачливым, удается скрыть свои инстинкты под маской добродетели, тогда как другие откровенно предаются порокам. Виноваты ли они в этом? Автор этого не говорит, и я даже не верю, что он так думает. «То, что вы, католики, именуете грехом… позволяет… осязать существующую реальность. А также двигаться вперед»[266]. Вас это возмущает? А что – сами вы так уж безукоризненны? На свете очень мало нормальных людей. Общество в своих законах, конечно, предписывает некие усредненные нормы, но почти все человечество живет либо по ту, либо по эту сторону от обозначенной ими границы. «Наедине с собой мы истинные безумцы».

Кажется, что, подобно Паскалю и Мориаку, Мартен дю Гар радуется возможности унизить человека плотского – и именно здесь ученый воссоединяется с христианином. Однако христианин показывает убожество тела затем, чтобы возвеличить дух, а врач подчеркивает бесправие духа в условиях тирании этого ничтожного тела. Мартен дю Гар с видимым удовольствием показывает нам министра, который – прежде чем предстать во всем блеске на аудиенции у монарха – вынужден потратить целый час на уход за телом, выполняя совершенно отвратительные процедуры. Нет сомнений, что в столь резких контрастах есть энергия, подобная той, что исходит от средневековых плясок мертвецов. Человек с такой легкостью уходит в благородные и ложные абстракции, что его полезно время от времени ткнуть носом в собственные отбросы.

Если выбирать из всех занятий человечества то, к которому Мартен дю Гар неизменно относится с наибольшим уважением, придется назвать таким занятием науку. В «Жане Баруа» ученый предстает неким мирским святым, рыцарем истины. В этом раннем романе довольно любопытно проследить, как много скептицизма и предубеждения у Мартена дю Гара в отношении религии и как много почтения к научным гипотезам, даже когда они претендуют на то, чтобы перейти в ранг догматов. Иное дело – в «Тибо». В романе-эпопее его скептицизм (что вполне закономерно) распространяется уже и на науку. Настоящие ученые у него отказываются превращать науку в фетиш. Так, один из персонажей «Семьи Тибо», доктор Филип, считает, что иногда надо оставить человека наедине с болезнью, предоставив действовать природе; хотя любой врач, да и вообще любой ученый, знает по собственному опыту, что, воздействуя на патологические феномены доступными средствами, можно добиться определенного эффекта. Научные «рецепты» бывают вполне успешны. Ученые не всезнающи, их не назовешь непогрешимыми, но именно научное познание проливает лучик света, благодаря которому мы можем хоть что-то разглядеть в непроглядных и враждебных потемках окружающего мира. Такова в общих чертах философия Антуана Тибо.

Его младший брат Жак долгое время считал, что единственно верный метод в политике – революционный. Он искренне надеялся, посеяв вражду, утвердить мир. Мартен дю Гар сочувствует своему герою, даже уважает его, и тем не менее не скрывает полного фиаско всех его убеждений – умирает у него Жак, совершенно пав духом. Антуан, как врач, хотел бы и в политике применять научные методы, он привык лечить болезнь лекарствами, но он больше не верит, что можно навсегда избавиться от войн – так же как нельзя навсегда избавиться от болезней. «Люди требуют мира, – повторял про себя Антуан слова Женни. – Так ли это?.. Они требуют его, когда он уже нарушен. Но когда войны нет, их нетерпимость, их воинственные инстинкты делают мир непрочным… Возлагать ответственность за войну на правительства и на политиков – это, конечно, разумно. Но не надо забывать, говоря об ответственности, и человеческую природу…»[267]

Веря в нравственный прогресс человечества, Антуан признает тем не менее, что для победы над первобытной дикостью нравов потребуются тысячелетия эволюции: «И вот, как бы я ни старался, это прекрасное будущее не может утешить меня в том, что мне приходится жить среди хищников современного мира…» Живя ожиданием светлого будущего, человек остается кровожадным дикарем. Но что же в таком случае может удержать его от жажды крови в периоды внутреннего и внешнего мира? Робость, неуверенность, боязнь последствий, инстинкты социального животного, которое не способно существовать без поддержки и одобрения стаи? Да, наверное, но Антуан чувствует, что это еще не все, и проблема нравственного закона очень его волнует.