Литературные портреты: волшебники и маги

Итак, перед нами импрессионизм. Но это было бы весьма ущербным определением. Для начала добавим: женский импрессионизм. Мы много говорили о Чехове. Ведь и сама Кэтрин Мэнсфилд часто о нем упоминает, подчеркивая, что он был одним из тех редких мужчин, которых она бы поняла и которыми восхищалась. Однако не следует искать в них излишнего сходства. Мир Чехова – мужской мир; в нем мысли человеческих существ заняты работой и идеями. Мир Кэтрин Мэнсфилд – прежде всего женский мир. Дом, платья, дети, женские заботы, а точнее, заботы благополучных женщин среднего класса – вот все, что ее интересует. Хозяйственные хлопоты она любит смешивать с чувствами женщин, их суждениями о людях, их мечтаниями. Мужчины, описываемые Кэтрин Мэнсфилд, вроде где-то работают; но это ее не интересует. Чем занимается в жизни Стенли Бернел? Рассказывает ли она нам об этом? Я не помню. Все, что мы знаем, – это что думает о нем жена.

В мире женщин истина о людях раскрывается медленно, следуя течению долгих неспешных разговоров. Миссис Карсфилд и ее мать дошивают платья из зеленого кашемира с поясками цвета незрелых яблок[320]. Мужа нет дома, и женщины разговаривают о детях.

Оброненные ими фразы, которые проскальзывают среди замечаний о чисто женской работе, дают нам отчетливое представление и об этих детях, и об отношениях в семье.

«Миссис Карсфилд нарочито медленно крутила ручку машинки. Она боялась, что не хватит зеленых ниток, и ей, уставшей до изнеможения, казалось, будто таким образом она расходует их меньше. Ее мать удобно устроилась в кресле-качалке. Подставив под ноги низкую скамеечку и завернув подол юбки, она заделывала швы и обшивала узкими кружевами воротнички и манжеты. Однако неровное пламя в газовой лампе отвлекало ее внимание.

– Нет, Анна, что ни говори, а туда все-таки попала вода. – Помолчав немного, она опять повторяла: – Вода там, помяни мое слово. Что есть, то есть.

Анна же хмурила брови и еще ниже склонялась над машинкой.

„Всегда одно и то же… одно и то же… Никакие нервы не выдержат, – проносилось у нее в мыслях. – И как нарочно, когда Генри нет дома. Старость… Надо терпеть… А где взять силы?“ – неслышно размышляла она.

– Мама, – вдруг сказала она, – подпушку на Розином платье сделайте побольше. Девочка очень растет последнее время. Да, забыла. К манжетам Элен не надо пришивать кружева. Пусть будет хоть какая-то разница. К тому же она стала ужасной неряхой. За все хватается.

– А куда девать кружева? Лучше я их пришью повыше, – проворчала старуха.

Она задумалась о том, почему Анна так напустилась на Элен… и Генри тоже. Вот и кружевами хотят ее обидеть».

Мы уже узнали, что между матерью и дочерью нет согласия относительно детей, что бабушкина любимица – Элен, дичок по сравнению с сестрой, а мамина – Роза, более воспитанная. Но нам дали это понять в чисто женской манере – намеками, символами, не возводя логических конструкций.

Женщины и их капризы, их тайный сговор против мужчины, тот особый тон, в котором они обращаются друг к другу этим вечером, долгие беседы матери и дочери, странное женское единение с некоторыми предметами… Никто лучше Кэтрин Мэнсфилд не рассказывал о таких вещах. Вирджиния Вульф тоже великолепно доносила эти детали, и ее «Миссис Дэллоуэй», пожалуй, единственный роман, который могла бы написать Кэтрин Мэнсфилд. Но Вирджиния Вульф питает слабость к идеям; она побеждает мужчин на их собственном поле; она – одна из лучших английских критиков того времени. Из наших, французских авторов довольно часто Колетт[321] была близка к устремлениям Кэтрин Мэнсфилд, и та об этом прекрасно знала. «Только что перечитала „Преграду“. Полагаю, Колетт – единственная женщина во Франции, способная сделать нечто подобное… и все же ее главная книга еще не написана».

Полагаю, эта фраза должна означать, что, на вкус Кэтрин Мэнсфилд, мир Колетт еще недостаточно прост, еще недостаточно свободен от всяческих сюжетных перипетий. В любом случае Колетт, гениальная женщина, была первой, или почти первой, писательницей, посмевшей в своих книгах оставаться целиком и полностью женщиной. Ее прекрасные французские предшественницы, возьмем хотя бы мадам де Севинье и мадам де Лафайет, играли по мужским правилам, подражая мужскому стилю. Романы мадам де Сталь, Джордж Элиот, Жорж Санд весьма интересны, но все они – гибридные произведения, наполовину женские, наполовину мужские. Когда вышли романы Эмили Бронте, издатели решили, что автор мужчина, но кто бы поверил, прочтя хоть один отрывок, написанный Колетт или Кэтрин Мэнсфилд, что они мужчины? Такова особенная и счастливая черта нашего времени: женщины принимают свою женскую природу. Может, женская эмансипация излечила некий «комплекс неполноценности» и, предоставив женщинам мужские права, вдобавок придала им мужества быть женщинами?

V. Мистицизм Кэтрин Мэнсфилд