Литературные портреты: волшебники и маги

После ее кончины Рёскин долго страдал бессонницей, у него начались галлюцинации. Он обратился к медиуму, который показал ему Рози и даже дал возможность поговорить с ней. В его воспоминаниях Рози сливалась со святой Урсулой, житие которой так трогательно изобразил Карпаччо в Венеции. Рёскин перестал отличать подлинную трагедию от изображенной на картине. Он вынужден был уехать из деревни и остаток жизни провел, стоя почти неподвижно у окна, глядя, как в детстве, на плывущие по небу переменчивые облака.

Так потерпел поражение эстет, мечтавший о социальных преобразованиях; эстет, который надеялся превратить Англию в прекрасный сад. Впрочем, не такое уж это было и поражение, коль скоро сама жизнь способствовала тому, чтобы его человеческие потребности поднялись на несколько иной уровень. Человек не ангел и не зверь, но, к счастью, приближаясь к ангелу, он хоть немного удаляется от зверя.

* * *

Почему же доктрина Рёскина не имела успеха?

Один студент, выйдя из аудитории после лекции, сказал: «Ну да, это было бы прекрасно на проповеди протестантского пастора. Но на лекции, которую принимаешь более или менее всерьез, это все как-то неуместно».

Рёскина не приняли всерьез, но в результате этого поражения, вернее, поражений, каковых в те времена было множество (к примеру, жизнь Уильяма Морриса), рождался новый типаж, о нем мы сейчас и станем говорить, а именно чистый эстет, который презирает жизнь и мечтает из нее вырваться.

* * *

В те времена, когда Рёскин преподавал в Оксфорде, в университете учился один студент-ирландец, очень красивый, чувствительный, очень образованный, вызывавший восхищение соучеников и преподавателей. Он обладал изобретательным и парадоксальным умом, испытывал отвращение к простоте и презирал очевидное. Его речи отличались большой оригинальностью и тонким поэтичным юмором. Его имя было Оскар Уайльд, все звали его просто Оскар. Он был сыном ирландского врача, знаменитого как своей ученостью, так и любовными подвигами. Оскар одевался лучше всех студентов на курсе и лучше всех знал греческую литературу. Он обладал невероятно обширными познаниями в области классической культуры, что для молодых англичан является спортом слабых. Оксфорд приводил Уайльда в восторг. Юноша любил нечеткие линии его колоколен, серые здания, бархатистые лужайки, его прекрасные луга, по которым струилась река. Оксфорд, столица всего романтического, Оксфорд, где нет места мерзостям жизни, Оксфорд, где у всех есть деньги и где никто не говорит о деньгах.

«Рёскин, – говорил Уайльд, – мне бесконечно нравился. Это был замечательный писатель, эдакий романтический дух; он, как виола звуками, наполнял воздух благоуханием своей веры. Но я любил его прозу, а не набожность. Мне скучно было слушать про сострадание к беднякам, про дорогу. В бедности я не видел ничего для себя интересного, ровным счетом ничего, я сторонился этих тем, мне казалось, подобные разговоры ведут к распаду разума. Но это был великий поэт и замечательный профессор. А главное, в то время в Оксфорде был Пейтер[93], а Пейтер был для меня всем».

Пейтер был профессором, вернее, fellow[94] из Брасенос-колледжа, он проповедовал иную, чем Рёскин, доктрину. Для Пейтера было совершенно не важно, есть ли в красоте нравственное начало или нет, он полагал, что красотой нужно просто наслаждаться как можно более полно.

«В любой момент, – уверял Пейтер, – в мире есть достойные внимания звук, оттенок, эмоция, способные завладеть нашим умом. Поскольку нам даны в ощущениях лишь единичные вибрации короткой и трагической жизни, безумием было бы пренебрегать хоть какой-либо эмоцией, которую она предлагает. Цель жизни – увидеть то, что возможно увидеть только с помощью обостренных чувств. Бесконечно сгорать на этом чистом, бесценном огне, беречь это исступление – значит счастливо прожить жизнь… Пусть в голове у человека всегда будут две мысли: о трагической мимолетности существования и о его драматическом величии. Пусть слова Фауста: „Остановись, мгновенье, ты прекрасно!“ – станут нескончаемым криком нашей души. Новые явления, новые теории, новые удовольствия, надо все испытать, все изведать и всем насладиться с чувственностью и сладострастием. Что же до истины – у нас нет времени узнать, где она. Впрочем, об этом речи не идет, здесь нет никакого смысла и никакого интереса».

* * *

Эта пылкая и печальная эстетика произвела на юного Уайльда глубокое впечатление. В то же время гениальность Уайльда, излагающего доктрины своего учителя, облекая их в новые неожиданные слова, приправляя остроумными замечаниями, восхищала Пейтера. Однажды после долгой речи Уайльда Пейтер – только представьте себе обычно чопорного, спокойного, немногословного Пейтера – внезапно поднялся со своего кресла, опустился на колени перед Уайльдом и поцеловал ему руку.

«– Нет, – воскликнул Уайльд, – не делайте этого! Что подумают люди, если нас увидят!

Пейтер поднялся, бледный от волнения.

– Так надо было, – сказал он, опасливо оглядевшись вокруг, – так надо было сделать, хотя бы раз в жизни…»