Литературный призрак

В том же году, когда я, как обычно, зимовала в деревне, из Лэшаня пришли печальные вести. Моя дочь и ее опекун с женой бежали в Гонконг, потому что коммунисты хотели арестовать их как врагов революции. Всем известно, что из Гонконга никто не возвращается. Какие-то бандиты-чужеземцы, которых называли «англичане», распустили слух, что Гонконг – райское место, а когда приезжие туда попадали, их сразу же заковывали в цепи и заставляли до смерти работать на ядовитых заводах и в алмазных копях.

Тем вечером Дерево пообещало, что я увижу свою дочь. Я так и не поняла, как это возможно, но я привыкла верить Дереву – все его обещания в один прекрасный день исполняются.

Полосатое платье делало толстую девицу еще толще. Она посмотрела сначала на миску с лапшой, от которой шел густой и вкусный пар, потом на меня. Положила в рот полную ложку лапши, скорчила рожу, потрясла головой и выплюнула на стол.

– Гадость!

Ее подружка – с виду ведьма ведьмой – глубоко затянулась сигаретой.

– Что, так плохо?

– Я даже свинью не стала бы этим кормить.

– А шоколад у тебя есть, старуха? – спросила подружка-ведьма.

Лапша у меня вкусная, уж это я знаю наверняка. А вот что такое шоколад – не ведаю.

– Что-что?

Толстуха вздохнула, наклонилась, сгребла в горсть земли и высыпала в лапшу.

– Может, так будет съедобней. Я не заплачу тебе ни юаня. Я просила лапши. А не помоев.

Подружка-ведьма хихикнула и стала рыться в сумке.

– У меня тут печенье было…

На Святой горе бессмысленно злиться. Я редко злюсь. Но когда на моих глазах оскверняют пищу, то прихожу в такую ярость, что не могу сдержать себя.

Лапша, смешанная с грязью, полетела в лицо Толстухе. Пухлые щеки заблестели от жира. Мокрый воротник прилип к шее. Толстуха охнула, будто ее топили, замахала руками и повалилась на спину. Подружка-ведьма отскочила в сторону и тоже замахала руками, как крыльями.

Толстуха поднялась на ноги, багровая и разъяренная, и бросилась было ко мне, но одумалась, когда увидела, что я стою у котла с кипятком. Я бы ошпарила ее, честное слово. Она отступила на безопасное расстояние и завизжала:

– Я сообщу куда надо! Ты, ты, ты, сука, ты у меня попляшешь! Погоди! Я с тобой разделаюсь! Мой свояк знаком с помощником секретаря парторганизации! Твою вшивую чайную бульдозер сровняет с землей. И тебя закатает туда же!

Даже когда они скрылись за поворотом, из-за деревьев слышались проклятия:

– Сволочь! Чтоб твои дочери с ослами трахались! Чтоб у твоих сыновей яйца поотсыхали! Сука!

– Ненавижу дурные манеры, – шепнуло Дерево. – Потому я здесь, на горе, а не в деревне.

– Я не хотела скандала. Если бы она не осквернила пищу… – объяснила я.

– Попросить обезьян, чтоб напали на них и повыдергивали им волосы?

– И поделом им будет.

– Договорились.

Хуже всего стало, когда в долине начался лютый голод.

Коммунисты объединили всех крестьян в коммуны. Земля оказалась ничейной. Землевладельцев больше не существовало. Их всех вместе с семьями свели в могилу или посадили в тюрьму, а землю передали народной революции.

Крестьяне питались в столовой при коммуне. Еда была бесплатная! Впервые с начала веков каждый крестьянин в долине знал, что в конце дня плотно поест. Вот он, новый Китай. Вот она, новая эра.

Но земля была ничья, поэтому некому было о ней заботиться и почитать ее. Перестали приносить дары духам рисовых полей, а во время сбора урожая рис бросили гнить на корню. И по-моему, чем меньше крестьяне работали, тем больше врали, как много они работают. Крестьяне-паломники из разных коммун останавливались в моей чайной и толковали о сельском хозяйстве. Они засиживались все дольше, а их рассказы становились все невероятней. Огурцы размером с поросенка, поросята размером с корову, коровы размером с мою чайную. Леса из капустных кочанов! Мысль Мао Цзэдуна вообще изменила все законы природы. Счетовод коммуны нашел на южном склоне горы гриб размером с зонтик.

Больше всего пугало то, что они верили в эту чушь, которую сами же и выдумывали, и с кулаками лезли на всякого, кто решался вымолвить слово «привираете». Я, конечно, всего лишь глупая женщина, которая выросла и состарилась на Святой горе, но моя редиска какой всегда была, такой и при Мао Цзэдуне осталась.

Той зимой в деревне было мрачно и грязно, как никогда, а главное – все тронулись умом.

Я жила в семье двоюродной сестры. Из поколения в поколение они выращивали рис. Я спросила сестриного мужа, почему люди так обленились. Почти каждый вечер мужчины напивались допьяна, а на следующий день дрыхли без задних ног и продирали глаза только к обеду. Конечно, женщинам пришлось взвалить их работу на свои плечи.

Все шло наперекосяк. На крышах домов вместе с воронами обосновались злые духи и напускали морок на людей. На улицах, в переулках, на рыночной площади не было видно ни души. С утра до вечера не слышалось ни единого доброго слова. В долине закрылся самый большой монастырь. Иногда я захаживала туда, смотрела на лунные ворота{73}, на пруды, затянутые ряской. Все напоминало какое-то другое место. По долине гуляла чума, которой никто не замечал.