Литерный эшелон

— А… Андрей… — отозвался Виктор Иванович. — Никак прощения пришли просить за вчерашнее. Да-с… Вам должно быть стыдно! Пора взрослеть, господин под… поручик… И что мне ваши извинения — соседи разное болтать будут…

— Я пришел просить руки вашей дочери.

Драгоценный фолиант был в сердцах захлопнут. Поднялось облако пыли.

— Это черт знает что! Что вы себе позволяете!!! Я… А-а-а-пчхи!!! А-а-а…

Многовековая, выдержанная пыль, скопившаяся меж страниц книги, была высшего качества. Профессор чихал долго и громко. Когда пришел в себя, то восклицательные знаки исчезли из его речи.

— Андрей Михайлович… Андрей… Я вас знаю с вашего детства. Всегда видел в вас друга Алены, который ее никогда ничем не обидит. Вы хороший парень, вероятно, многие девушки были бы счастливы заиметь такого жениха…

«…Но…» — подумал Андрей.

Виктор Иванович перевел дыхание, ожидая нового приступа чихания. Однако, его не последовало, и профессор продолжил.

— …но вы с Аленой разные люди. Вы — военный, она из семьи приличной, культурной, образованной… Я не хочу ничего плохого говорить о ваших родителях, Царство им Небесное… Но не следует ли вам поискать девушку попроще?..

Недовольно зашуршали листы газеты. С кресла поднялся дед.

Сурово посмотрел на Андрея. Куда более суровый взгляд достался его сыну.

— А-ну, цыц мне! — распорядился патриарх семейства. — Ишь, разошелся: семья приличная, культурная! Да твой дед до смерти свое имя писал с двумя ошибками, лопухом задницу подтирал! И я б таким был, если б не мать твоя, царствие небесное!

— Но папа… Это явно какой-то абсурд!..

— И дед таких слов не знал! А с бабкой твоей жил — душа в душу…

  …Меж тем, по коридору бесшумно шла Аленка. С утра она действительно, чтоб отложить неприятный разговор, сказалась больной и не вышла к завтраку. Тетя Фрося, которая на правах родственника Андрея, считала себя причастной к окружающему безобразию, отнесла барышне в комнату кофе и бутерброды.

Она пропустила, когда явился Андрей, и узнала о его визите по шуму в гостиной. Потом переоделась и подошла к двери в гостиной. Долго просто слушала, о чем говорят там…

Затем вошла. С порога проговорила:

— А хоть кого-то в этом доме мое мнение интересует?.. Что это вы все за меня решаете?..

Спор затих, Андрей даже забыл дышать…

— Ну и какое твое мнение будет?.. — осторожно спросил профессор Стригун.

Алена прошла по комнате, будто невзначай взяла Андрея за руку и тут же рухнула на колени. От резкого рывка Андрей упал рядом.

— Благословите нас, батюшка… — попросила Аленка.

В руках Ивана Федоровича откуда-то появилась икона — он словно знал, что дело подойдет к тому.

— Благословляй, дурак… — шепнул он своему сыну. — А не то сбежит она — по глазам вижу. Уйдет в суфражистки, а то и в марксистки. Дочь потерять можешь!

Виктор Федорович ошарашено принял икону, сделал ее несколько движений… Помолвка — это еще не свадьба, — успокаивал он себя мыслью.

— Ну вот и хорошо… — заключил Иван Федорович. — А теперь к столу. Помозгуем над этим как три… четыре взрослых человека.

Когда локомотив в голове эшелона уже начал разводить пары, Андрей прибыл на вокзал. В его купе появились попутчики, но до самого Царицына Данилин их не замечал, погруженный в свои мысли.

Домой

Деньги кончились где-то под Царицыном.

Но вокруг совершенно бесплатно зеленело лето, на бахчах наливались арбузы, из-за заборов к земле клонили ветки яблони. Спать можно было на песке, под какой-то перевернутой лодкой, купаться хоть по три раза в день.

И долго Пашка просто не замечал того, что его карманы опустели.

Потом, когда к яблокам захотелось и хлеба, работал на разгрузках и погрузках барж, хлебал уху из артельного котла, пил чаек. Казалось — вот он и рай: тепло, свобода.

Но память коварно напоминала: зимы здесь суровы, без крыши — пропадешь.

И Пашка шел домой: по Батюшке Дону с баржей спустился до Ростова-на-Дону. Баржа стала на загрузку крупным малороссийским зерном, а Павел пошел дальше — до Мариуполя

Вообще-то, на поезд можно было без труда сесть, положим, в Таганроге или в том же Ростове-на-Дону. Но Пашке захотелось подольше побыть с таким теплым, ласковым Азовским морем. Всю эту долгую прогулку вдоль полосы прибоя, Пашка воспринимал как каникулы, отпуск от беспокойной жизни революционера. Та ждала его с нетерпеньем, чтоб снова, как умелая любовница, вскружить голову и бросить лицом о жизнь. Но Пашка был уже не тот пылкий влюбленный: эти три месяца стоили долгих лет. Его могли повесить, расстрелять — но сложилось иначе. Второй раз так могло не повезти.

  …С морем он расставался долго — благо, вокзал в Мариуполе был в десяти шагах от берега. Солнце уходило за косу, с моря бил соленый ветер, напоминая о грядущей, уже недалекой осени. Прибой шипел у ног ядовитой змеей. Холодало.

На станции маневровый паровоз сердито и делово гудел. Его передразнивал пароходик, стоящий на рейде.

Поспешно допив припасенный шкалик, Пашка бросил бутылку в волну. Шкалик не прибило к берегу. Вопреки прибою он поплыл в открытое море, словно письмо отчаянья с погибшего корабля.