Любовь и проклятие камня

Она временами трогала тугую повязку, стягивающую ребра, и краснела, встречаясь глазами с Соджуном: Сонъи, едва оставшись с матерью наедине, рассказала о том, что произошло ночью.

— Это господин капитан, — шепнула она и густо покраснела.

«Он? Он? Раздел, а потом… потом… Значит, он видел, трогал… Чужие мужские руки на обнаженном теле… Бесчестие!— накрывало стыдом. Елень даже головы поднять не смела. Она стягивала на груди полы мужского ханбока и на дочь не смотрела.

— Матушка… Он — воин. Он столько ран видел! У него такие глаза были, когда он разворачивал циновку! — и девочка, не выдержав, заплакала, уткнувшись лицом матери в колени.

Та гладила ее по черной косе и успокаивала.

— Сонъи, не плачь, доченька!

— Простите меня! Это все моя вина! Если бы не я…

— Ты тут ни при чем. Ты еще ребенок!

Девочка подняла на мать заплаканные глаза.

— Господин капитан сказал, что мы теперь здесь жить будем и никто не сможет нам что-то сделать или продать кого-то, — с этими словами девочка вынула из шелкового мешочка, который держала в руках, небольшие дощечки и протянула их матери.

Елень вертела именные бирки свободных людей и не верила. Теперь она с детьми может уйти. Уйти куда глаза глядят. Капитан останавливать не станет. Вот только куда она пойдет? Где будет жить? А Сонъи? Хванге? Как сможет устроить их жизни женщина, потерявшая мужа?

— Никак, — проговорила вслух Елень.

— Что? — спросила дочь недоуменно.

Мать на это лишь улыбнулась и объяснять ничего не стала. Она сидела, привалившись к опорному столбику, и смотрела на горы, величественно возвышавшиеся перед глазами, держала дочь за руку и молчала.

А вечером, собравшись все вместе, ужинали на террасе. Капитан поглядывал на головы детей, склоненные над мисками с супом, на Елень, сидящую по правую руку, на Анпё и Гаыль, которые хоть и сидели за отдельным столиком, но находились здесь же — на расстоянии руки — и сердце омывало радостью, и на душе царил покой.

Солнце село, и Соджун предстал перед Елень с лекарствами. Женщина смотрела на капитана и стягивала на груди полы ханбока, и мужчина замялся. Он прошел в комнату, поставил столик и опустился позади Елень, глядящей в сторону. Соджун смотрел на нее, и ему тоже было неловко. Пламя свечи потрескивало, колеблясь от дыхания людей, и Елень, как завороженная, смотрела на него. Соджун, сидящий сзади, видел перед собой ее напряженную спину. Он вздохнул, чтоб обратиться к ней, как ханбок соскользнул на пол, обнажая хрупкие плечи, и мужчина замер. Вчера, когда он перетягивал Елень, был так зол на себя и отца, что руки дрожали, а челюсть сводило от бессилия, и он думал, что эта злость пройдет со временем. Но сейчас чувствовал себя хуже. Вчерашние красно-синие полосы теперь были фиолетовыми, а царапины вздулись, уродуя молочную кожу. Руки капитана задрожали. Елень, не видя этого, решила, что он ждет, когда она сама развяжет завязки, но едва потянулась к ним, как тут же застонала, закусив губу. Соджун будто очнулся.

— Я сам, вы не сможете, — сказал он.

Он сидел позади. Сидел так, что она его не видела, только чувствовала между своими лопатками его горячее дыхание, чувствовала, как мужские руки скользят по повязке, разматывая слои, и с каждым новым слоем ее все больше охватывал стыд, и, когда последний слой соскользнул с груди, обнажая ее, Елень даже попыталась отодвинуться. Соджун, заметив это, остановил, положив обе ладони на острые плечи, женщина замерла.

— Не шевелитесь, — едва слышно проговорил он, а голос выдавал его с головой.

Пламя свечи едва слышно потрескивало. Язычок дрожал, то кланяясь, то вновь выпрямляясь. Он казался живым существом, и Елень не сводила с него глаз, стараясь не обращать внимания на прикосновения чужого мужчины, чьи пальцы касались израненного тела. Когда они делали больно, женщина вздрагивала, и капитан замирал. Она чувствовала на затылке его вопрошающий и немного напуганный взгляд, ведь он точно не хотел причинять боль, и замирала в ответ. Когда раны были обработаны, Соджун протянул Елень под руку край широкого лоскута ткани. Женщина чуть повернула голову.

— Нужна новая повязка, — только и сказал он.

Елень послушно прижала край к груди, и тут же охнула: капитан потянул на себя полотно. Его жесткие, немного шершавые ладони скользили по тонкому стану женщины, накладывая повязку слой за слоем, натягивая ткань так, что дышать было трудно. Елень сжала зубы и молчала. Молчал и он, лишь горячие дыхание касалось кожи, когда капитан склонялся к женщине. Она сидела, смежив веки, пытаясь не думать о том, что сейчас происходит, но лишь сильней чувствовала присутствие рядом с собой, сидящей полуголой на шелковом тюфяке, чужого мужчины, чьи руки так споро скользили по груди. Она не видела этих рук, но уже знала: они теплые и шероховатые из-за старых мозолей, которые порой цеплялись за ткань.

— Вы ходили к отцу? — тихо спросила Елень, потому что сидеть в тишине становилось невыносимо.