И вновь тот же вопрос: она знала? У каждого из нас двоих в ушах отдается эхом смех другого – разве нет? По оценкам ученых, шансы против того, что во Вселенной зародится человеческая жизнь, что для этого должным образом сойдутся квазары и пульсары, Джонни Кварки и сперма амебы или что-нибудь еще (естественно-научные дисциплины – мое слабое место), составляют несколько биллионнов триллионов к одному (математика, кстати, тоже хромает). Но любой сметливый букмекер, вероятно, согласится принять у вас примерно такую же ставку против того, что Стюарт умудрился оказаться в забытой богом лангедокской деревушке аккурат в тот момент истории вышеупомянутой Вселенной, когда Олли был доведен до такой крайности, как его единственный и весьма прискорбный акт бытового насилия в семье.
Значит, она это спланировала. Причем спланировала ради него. Пошла на обман, продумала все до мелочей, а мне теперь с этим жить.
Но истина так или иначе восторжествует, да, старик? Слышу лай: ага, загнанный в угол Олли прибегает к той самой
Вот ведь Эс-У-Че-О-Эн-Ка-А.
ДЖИЛЛИАН: У нас в доме Стюарт навешивает полки. Мари ходит за ним как хвостик. Стоит ему включить дрель, как малышка затыкает уши и визжит. Стюарт просит ее подать то какой-нибудь винтик, то дюбель и, чтобы не занимать руки, кладет это в рот. Потом поворачивается к ней, сжимая губами четыре винтика, и радости Мари нет предела.
МАДАМ УАЙЕТТ. Я позвонила им на домашний. Подошла Софи.
– Приветик,
– Почему именно Стюарт? – спрашиваю я.
– Он полки приколачивает.
Я понимаю, она еще маленькая, но где логика? Вот вам плоды английского воспитания. Французские дети безусловно понимают важность слова «почему».
– Софи, полок у меня более чем достаточно. – Понимание логики само собой не приходит, детей нужно учить на жизненных примерах, ведь так?
Молчит. Прямо слышу, как она пытается размышлять.
– Мама вышла, а папа дергает морковку в Линкольншире.
– Пусть мама мне позвонит, когда вернется.
Ну надо же. Одно слово: англичане.
СТЮАРТ: До меня внезапно дошло, что они имели в виду, говоря про обои. Не обои как таковые – последние жильцы покрасили стены поверх обоев, так что весь дом теперь сверкает белизной, и только там, где висели постеры, остались желтые кусочки скотча.
Так вот. Я был в кухне, готовил ужин – простенький, грибное ризотто (у меня есть сотрудник, который с рассветом отправляется в Эппинг-Форест, и к открытию у нас в магазинах уже лежит его сбор). Софи за столом делала уроки, Мари, как мы любим говорить, «помогала», и в тот момент, когда я собрался добавить к рису еще немного бульона, боковым зрением увидел ножку дивана. «Ножка» – это, конечно, громко сказано. «Лапа» – и то было бы точнее, но так не говорится. С виду – вроде как деревянный шар, к которому первоначально, по всей видимости, крепился ролик, и…
Что? А, Джилл была наверху, в студии. У нее образовалась срочная работа: заказчики хотели получить свою картину раньше условленного срока.
…конечно, купили этот лежак по объявлению. «Наш первый диван» – вначале я называл его кушеткой, пока меня не поправили. Я не возражал – в смысле, когда меня поправили. Джилл сшила для него новые чехлы – помню, из веселой желтой ткани. Теперь диван темно-синий и еще более потрепанный, на нем валяются куклы, но эта подошва, или как там ее, все еще на месте – я увидел ее краем глаза.
Что? А, Оливер задерживался в Линкольншире. Морковь, капуста – с ними же не бывает никаких проблем. Что мне делать с Оливером? В Марокко, что ли, командировать, за лимонами?
На этом диване мы смотрели телевизор.
– Прилипло, – сказала Мари, вернув меня к действительности.
– Спасибо, Мари, – говорю я ей. – Ты меня очень выручила.
Ризотто действительно присохло ко дну; его требовалось хорошенько перемешать и отскоблить от стенок.