Любовь напоказ

Мама уснула в спальне. Плакать она перестала уже после полуночи. Когда я вернулся за ней в отель, толпа уже разошлась. Парковка пустовала. Точно это был кошмарный сон, не более того. Маму я нашел в лобби: она сидела на диване, обхватив себя за плечи, точно боялась, что вот-вот разлетится на осколки. Вокруг ее глаз темнела растекшаяся тушь. Папа стоял у бара, в окружении работников отеля. Стоял, как ни в чем не бывало. Спокойный и собранный. Не удостоив его разговором, я взял маму за руку. Она тоже не проронила ни слова. Я помог ей встать и провел к своей машине.

– Прости меня, – все повторяла она по пути домой. Слышать это оказалось больнее всего. И осознавать, что она считает себя виноватой.

– Тебе не за что просить прощения, – возразил я. Больше мне сказать было нечего.

Пока мы шли от машины к дому, мама висела на моей руке, будто я был ее якорем в бушующем море реальности. А я не знал, как ей сказать, что я и сам тону.

Я уложил ее в кровать, стер остатки косметики полотенцем, смоченным в теплой воде. Подоткнул одеяло, укрыл ее до самого подбородка, как она когда-то укрывала меня. Поцеловал ее в лоб.

– Я люблю тебя, – сказал я. Мне вспомнились слова Бекки о кульминации и развязке. После бури грядет затишье.

– Мам, мы непременно справимся.

Она открыла глаза и погладила меня по щеке.

– Я просто хотела тебя защитить, – призналась она.

– И у тебя получилось. Но отныне мы будем защищать друг друга. – Я больше не позволю ей тащить в одиночку такой тяжкий груз.

Я сел на край ее постели и стал ждать, пока она уснет. И она правда уснула – довольно быстро, всего через несколько минут. Когда на ее лице снова появилось умиротворенное выражение, я встал и спустился на первый этаж. Сел на диван и стал ждать, не сводя глаз с двери. Он уже наверняка едет домой. И войдет с минуты на минуту.

Через час дверь открылась.

Папа стоял на пороге. Он расслабил галстук, и теперь тот свободно болтался на шее. А я все пытался смириться с происходящим. Когда ты семнадцать лет считал, что знаешь человека, можно ли быстро перестроить свое восприятие? Я всю жизнь глядел на него снизу вверх. Хотел быть как он. Хотел многому у него научиться. Хотел его впечатлить. И что теперь? Как мне все это отсечь? Внутри по-прежнему кипел гнев, граничащий с печалью, но когда я увидел отца, мне почему-то стало легче. Все-таки он мой папа. Он должен меня защищать. Он должен решить, что делать дальше, куда нам теперь двигаться.

Но этого не случилось. Я остался один и теперь должен был как-то отделить образ отца от того человека, который стоял в прихожей. Тщетно.

Он меня не видел – весь свет в доме был погашен. И начал подниматься по ступенькам. Что он задумал? Запрыгнет в кровать рядом с мамой и уснет, как ни в чем не бывало? А утром мы проснемся и устроим праздничный семейный завтрак?

Неужели он не понимает, что отныне все будет иначе?

Мой голос рассек тишину.

– Тебе нельзя здесь оставаться. – Стук его шагов затих. – Хватит. Тем более что там мама.

Папа вошел в спальню. Его трудно было узнать. Может, дело в пятнах крови на белой рубашке или в сломанном носе или в свежих синяках. Мне всегда говорили, что на папу я похож больше, чем на маму. А сейчас? Я не мог различить на этом лице ни одной своей черты.

Он сел, снял очки, потер глаза. Вид у него был изнуренный. Не печальный. Не виноватый. Просто уставший, будто правда, о которой все узнали, сильно нарушила его привычное расписание.

– Давай я тебе объясню, – сказал он.

И тут случилось самое странное. Я не захотел слушать его оправдания.

Я сидел на диване под покровом ночи и думал лишь о том, как у Бекки хватило сил прожить целых пять лет наедине с вопросами, на которые так никто и не ответил. А я вот могу в два счета узнать правду, только она мне уже не важна. Потому что такое нельзя объяснить. И оправдать. Что бы папа ни сказал, чтобы очистить совесть, я не прощу его за измену. Даже если он до самого утра будет молить о снисхождении. Я знал одно: сегодня мою маму опозорили, и продолжать разговор с виновником этого мерзкого исхода совсем не хотелось.

Что толку в правде, если уже слишком поздно?

Мне было плевать, как зовут ту даму, где она живет, как они познакомились, есть ли у нее дети. Я хотел задать лишь один вопрос.

– И сколько это уже длится?

– Три месяца, – ответил папа.

– А мама давно знает?

– С августа.

Меня охватило отчаяние. Сколько я уже одержим футболом и желанием впечатлить папу? Сколько я тренируюсь денно и нощно? Я ведь даже Бекку умудрился в это втянуть, уговорил ее на отношения, чтобы папа мной гордился. И все ради чего? Чтобы он пропускал все игры этого сезона? Жил себе другой жизнью где-то в сторонке? А я спускал ему это с рук? Я был ослеплен попытками стать им, прожить за него то, что он в свое время не смог, и за всей этой суетой я не сумел вовремя разглядеть в нем человека, которым меньше всего хочу быть.

Я встал, вышел из комнаты, но на лестнице остановился.