Любовь по-санкюлотски

И Робеспьер нашел довольно хитроумное решение. Он подписал принятый 27 жерминаля II года (16 апреля 1794 года) закон, согласно которому всем лицам бывшего дворянского сословия предписывалось немедленно покинуть все приморские и приграничные города под предлогом того, что «указанные лица могли тайно сотрудничать, находясь в указанных городах, с роялистами, руководимыми из-за границы».

Терезия, как бывшая маркиза де Фонтене, была вынуждена, таким образом, немедленно покинуть Бордо.

Она выехала из города в компании с одним юным — но сильным — четырнадцатилетним любовником по имени Жан Берн, отдававшим ей все силы своей юности и «на каждой остановке успокаивал особое волнение в ее „корзиночке“, вызванное покачиванием экипажа и ухабами дороги…»

Они направились в Орлеан. За несколько лье до Блуа произошла одна сценка, которой в будущем суждено было стать пикантной. «В деревне Шоссе-Сен-Виктор, — пишет Луи Соноле, — была почтовая станция. Выйдя из кареты, Терезия присела на поперечину креста, бывшего вровень с человеческим ростом и стоявшего на обочине дороги. На нее во все глаза уставился некий молодой человек, восхищенный ее красотой и грациозностью позы. Через несколько минут он приблизился к очаровательной маркизе и очень любезно осведомился, не желает ли она освежиться. Этим молодым человеком был не кто иной, как граф Жозеф де Караман, сын владельца замка Менар, одного из самых влиятельных людей в округе. Беглянка с удовольствием приняла приглашение. А спустя одиннадцать лет ей суждено было принять руку этого красавца графа. И тогда-то на том месте, где она сидела, в ознаменование первой встречи будущих супругов и был возведен огромных размеров крест»[236].

Судьба словно забавлялась тем, что посылала Терезии мужчин, которым по прошествии многих лет суждено было играть значительную роль в ее жизни…

После нескольких дней отдыха в Орлеане гражданка Кабаррю и ее юный спутник 20 мая наконец прибыли в Париж. Робеспьер удовлетворенно потирал руки. Наконец-то противница была в его власти.

Не теряя ни минуты, он издал следующий декрет: «Комитет общественного спасения постановляет указанную Кабаррю, дочь испанского банкира и жену некоего Фонтене, бывшего советника парижского парламента, задержать незамедлительно, посадить под строгий арест и опечатать все ее бумаги. Молодого человека, сопровождавшего ее, а также всех, кого обнаружат у нее на квартире, тоже подвергнуть аресту».

Через несколько дней Терезия уже находилась в тюрьме «Петит Форс». И Робеспьер уже думал, что окончательно избавился от этой «опасной самки».

На самом же деле он подписал смертный приговор Революции…

Пока Терезия тряслась от страха в своей камере — поскольку в мае 1794 года арест был первым шагом на гильотину, — Тальен прилагал все силы к тому, чтобы обезопасить себя от гнева Робеспьера.

Весь июнь он был занят тем, что оправдывался, встречался с друзьями, пускал в ход все свои связи и в конце концов добился 21 июня совершенно невозможного. Его, находившегося под подозрением, на пятнадцать дней избрали председателем Конвента.

Робеспьер пришел в неописуемую ярость. Имея на руках доклад Жюльена, доказывавший лихоимство бывшего проконсула в Бордо, он решил применить против ловкости силу. В одной из пламенных речей, произнесенных с трибуны Конвента, он обвинил Тальена в том, что своим поведением тот запятнал Комитет общественного спасения.

Любовник Терезии уже видел себя в руках палача. Бледный, разбитый, он, вернувшись домой, написал дрожащей рукой очень униженное письмо своему врагу. Вечером, не получив на него ответа, он, преодолевая страх, отправился к Робеспьеру домой. Как протекала их встреча, никому не известно; но ее легко себе представить, если прочитать то, что написал Баррас, который тоже навестил этого очаровательного якобинца:

«Робеспьер стоял, одетый в некое подобие рубашки-пеньюара: он только что закончил постригаться, и волосы его были уложены и напудрены добела. На лице у него не было очков, которые он обычно носил, и через слой пудры, наложенной на это, и без того бледное, смертельно-бледное лицо, мы увидели мутные глаза, которых никогда не видели за стеклами очков.

Глаза его пристально глядели на нас, и в них мы увидели удивление, вызванное нашим появлением. Мы поприветствовали его по-свойски, без церемоний, с принятой в то время простотой.

Он никак не ответил на наши приветствия, повернулся к туалетному зеркалу, висевшему на перекрестии рамы окна, выходившего во двор, затем посмотрелся в зеркальце, явно предназначенное быть украшением камина, но не вписывавшееся в обстановку; взяв туалетный ножичек, он поскреб наложенную на лицо пудру, тщательно обходя линии прически; затем он снял пеньюар и положил его на стоявший рядом с нами стул с явным намерением испачкать наши одежды, не попросив у нас извинения и даже сделав вид, что не замечает нашего присутствия.