Любовь по-санкюлотски

Но их ждало разочарование. Манон жила в Республике времен Цицерона, а не в Риме периода упадка…

После ужина молодая женщина улеглась рядом со своим мужем, ожидая того, что ждали от своих мужей жены римских магистратов, когда им приходилось праздновать в интимной обстановке триумф народа.

И, не дождавшись, поскольку Плутарх про это ничего не говорил, она заснула целомудренным сном.

Марат, как я уже говорил, тоже был избран депутатом Конвента, как и Робеспьер, Дантон, Коло д’Эрбуа, Манюель, Бийо-Варенн, Камилл Демулен и Филипп Орлеанский.

Узнав об этом, Симона Эврар была вне себя от радости. Наконец-то ее Жан-Поль мог говорить с трибуны все то, о чем он писал в своей газете, и принародно высказывать все мысли, которыми он делился с ней наедине. Гордая тем, что она является подружкой и советницей человека, который будет потрясать мир своими речами, она устремилась на кухню, чтобы приготовить ему огромное блюдо кровяной колбасы с бобами…

Увы! Конвент не воспринял красноречие Марата так, как на это надеялась молодая женщина. Его бесконечные призывы к убийствам и восстанию начали всем надоедать. Чувствуя отвращение к постыдному поведению этого пруссака, который на протяжении десятка лет призывал французов убивать друг друга[142], некоторые депутаты внесли проект закона, запрещавшего призывы к насилию.

— Настала пора возводить эшафоты для тех, кто провоцирует людей на убийства, — заявил Керсен с трибуны Конвента 25 сентября 1792 года.

А для того, чтобы показать, против кого именно был направлен этот законопроект, Верньо зачитал циркуляр, разосланный Маратом сразу же после резни 2, 3 и 4 сентября и предписывавший жителям провинциальных городов последовать примеру столицы.

Большая часть депутатов криками высказала отвращение к «этой желчной жабе, которую слепое голосование сделало депутатом»[143].

В ответ Марат поднялся на трибуну, вытащил из кармана пистолет и пригрозил, что пустит себе пулю в лоб, если декрет этот направлен против него лично.

Этот театральный жест произвел, однако, впечатление на Собрание, и журналист смог уйти с миром.

Это была победа. Симона Эврар и ее любовник яростно отметили ее в тот же вечер в их новом жилище на улице Кордельеров.

— Я им всем снесу головы, — заявил Марат. — Их кровью будут залиты мостовые, а я от имени народа, истинным защитником которого я являюсь, буду пинать их ногами в живот…

Симона прекрасно изучила характер своего дружка. Она знала, что подобного рода мечты возбуждали его аппетит. А посему после каждого взрыва негодования она незаметно подкладывала ему в тарелку чечевицу с горячими колбасками и конфитюром…

Ободряемый этой женщиной, всегда разделявшей все его (даже самые экстравагантные) идеи, Марат продолжил публиковать статьи, достойные буйнопомешанного, в газете, которая после 25 сентября стала выходить под названием «Газета Французской Республики».

Эти направленные против жирондистов статьи, естественно, способствовали усилению раскола в Конвенте.

— Надо перебить всех умеренных! — повторял он. — Умеренный не является республиканцем. Убить! Убить их!

Этот раскол между находившимися у власти партиями углублялся в тот момент, когда прусские армии наступали на Аргон. Он очень беспокоил истинных патриотов. И тогда примирить враждующих братьев взялась женщина по имени Амелия Кандей. Красивая, умная, мягкая, она была актрисой по профессии и очень увлекалась политикой. Как истинная республиканка, она осуждала крайние меры, к которым призывал Марат, и мечтала о том, чтобы народ жил дружно, мирно и счастливо.

В конце октября 1792 года она организовала у своего приятеля Тальма вечер, на который были приглашены Верньо и Дантон. Амелия Кандей надеялась воспользоваться дружеской атмосферой вечера, чтобы примирить представителей двух находившихся у власти партий. А чтобы было легче достичь желаемого результата, она придала разговору шутливый тон, который позволял мирно обменяться мнениями. Мужчины уже начали было беззлобно подтрунивать друг над другом, как вдруг в салон Тальма картинно вломился человек, которого никто туда не приглашал. Луиза Фюзиль, приятельница Амелии Кандей по театру, так описала его в своих «Мемуарах»:

«Он был в карманьолке, с ярко-красным засаленным платком на голове, в котором он, вероятно, спал очень долгое время: из-под платка выбивались пряди засаленных волос».

Из-за пояса этого человека угрожающе торчали пистолеты.

Присутствовавшие с ужасом узнали Марата.

Несколькими фразами «прусский паук», как все стали его называть, вновь настроил друг против друга Верньо и Дантона, которые уже готовы были помириться… Затем, после того как он «возродил», говоря словами описавшего эту сцену Мишле, «эту ужасную распрю», Марат удалился в свое логово на улице Кордельеров…

Благородное предприятие Амелии Кандей потерпело неудачу.