Любовь тигра

Одно только я могу сказать: почти ничего в жизни не бывает однозначным или одноцветным. В моей жизни, например, с уходом отца появилась некоторая свобода, возможность маневра... именно благодаря этому я смог прийти к тому, к чему пришел. Если бы отец жил с нами, то он вряд ли имел бы право терпеть мои немыслимые эскапады (например, трехлетнее неподвижное лежание на диване якобы в глубоких размышлениях). А так — он этого не видел — и ему легче, и мне. Иначе была бы война, неизвестно чем бы кончившаяся. Да я и сам в роли отца не потерпел бы таких выходок, какие допускал я, будучи сыном! А так — все как-то образовалось, и самую тревожную и самую смутную часть жизни прошел я не на его глазах... потому что в любую трудную минуту тревога множится пропорционально количеству глаз. А так — легче.

Но легче, конечно, было мне, а не матери. Если для меня такой поворот был лишь одним из неожиданных (и интересных!) вариантов простирающейся передо мной огромной жизни, то для мамы это было совсем другое: крушение главного, единственного варианта — никакого другого уже не было и быть не могло... уцелели лишь мелочи: детишки, да несколько общих друзей, как последний зыбкий мостик над бездной, но и они исчезали: они любили веселую, теплую семью, а она исчезла.

Лет десять или пятнадцать после этого мать не могла успокоиться, прийти в себя. Какое спокойствие тут могло быть? Она то притворялась лихорадочно веселой (все молча и скорбно смотрели на нее), то старалась небрежно внушать, что ничего не случилось, временный лишь разлад (все неловко отводили глаза), потом все чаще проступала надсада: «Ну что он мог, увалень деревенский? Разве это диссертация у него была? Я сразу сказала: «Знаешь, Георгий, — над ней очень еще много надо работать!» И я сразу энергично взялась за дело. У нас в институте был редактор, армянка — очень культурная женщина. И мы с ней всю диссертацию прошли, слово за словом. А так бы он не видал никакой защиты, как своих ушей!»

Правда, это говорилось уже о докторской диссертации — что-то все же, наверное, там было вложено и отцом — хотя, конечно, и мама помогала. Все, ясное дело, было нелегко. Помню — мы дома ждем отца в день защиты... все сроки прошли... и тут в нашей проходной кухне звякает звонок, появляется сморщившийся в досаде отец, бьет в сердцах кулаком по столу:

— Нет! Ученый совет не собрался!

И мать сверхспокойным своим тоном, слегка поучительно подняв бровь, говорит ему, что этого и следовало ожидать... что тот и этот открыто ненавидят отца... а эти двое хоть и улыбаются, но ставят подножки, и пока не будет отзыва такого-то... Отец, понурясь, слушает, голос мамы все тверже и уверенней...

Да — тяжело терять все сразу — ведь вложено столько усилий — вся, в сущности, жизнь!

Переживала, конечно, и бабушка... одна дочь (тетя Люда) вообще не замужем, у второй, вроде, было так хорошо... Сын, дядя Валя, оказался в Рязани... до этого он (инженер) жил в Кемерово, поднимал тяжелую промышленность с помощью зеков (как ясно теперь, не только уголовных), потом оказался в Рязани... То ли от рода своей деятельности, то ли от рождения отличался он замкнутостью, мрачноватостью... помню две-три неловких встречи, суровое лицо на фотографии, шинель с инженерными петлицами. Из сундука семейных реликвий время от времени вынимался и вытирался черный, с аппетитно щелкающими ручками приемник, сделанный им... и снова с почтением убирался... исчез теперь и приемник! Помню появившуюся в нашей семье фотографию веселой и — как бы сказать? — несколько легкомысленной, с игривыми ямочками к кудряшками, молодой — гораздо моложе его — жены дяди Вали. Еще и в детстве я ощущал некоторый привкус осуждения по этому делу... как-то в нашей семье жениться было принято по другим критериям... вообще в нашей семье было не принято быть красивыми. Потом она появилась у нас, всех развеселила и всем понравилась... Потом — через сколько лет? — смутная тревога в ночи, детям ничего не сообщалось. Утром — «официальное сообщение»: веселая жена хмурого дяди Вали скончалась. Все. Застрял только в мозгу обрывок ночной маминой фразы: «Мне кажется, советская женщина не имела права так поступать!» Валентин не появлялся, горестно молчал. Бабушка ходила, вздыхая... ведь это все — и Алевтина, и Людмила, и Валентин — были ее кровные дети — и надо же как нескладно получается! Конец, практически, жизни, и все разваливается! Никто, кстати, не гарантирует и нам, что нас не ждет приблизительно такой же итог! Но хоть наша семья пока что грела ее! Вскоре у нас появился сын Валентина Вовка, похожий на покойную мать — веселый, румяный... развеселивший нашу семью — говорливый, немножко картавый... однажды во дворе он полез на гору канализационных труб, и они покатились на него, одна прокатилась по лицу... помню опухший его широкий нос, обиженные всхлипывания... наши веселые утешения... наша семья грела и других, и вот — остыла.