Любовь тигра

Фотография смеющейся молодой мамы, с огромным снопом на руках — «символ советской женщины», как сказал снявший ее и восхитившийся фотограф. Потом — осталась лишь фотография, жизнь пошла в иную сторону... но жизнь всегда оставляет какой-то выход: замужество сестры Ольги, и внучка, в которую мать вложила весь опыт, энергию — и жизнь оказалась добра, ответила успехами внучки, фейерверком пятерок, сознанием маминой нужности и даже необходимости.

Пожалуй, после мамы и бабушки наиболее тяжело пережила катастрофу старшая сестра, Эля — во время знаменитого нашего плача на кроватях именно она была активнее всех, именно она наиболее отчаянно старалась сохранить нашу семью — в то время как мы с Ольгой уже тогда, наверное, рассчитывали в уме варианты новой, иной жизни.

Эльвира была приемной дочерью, от другого отца (тайна, тишина, в традициях нашей семьи...). Именно она больше всех переживала разрыв с нашим отцом, именно она теряла окончательно: у нас-то оставались кровные узы, а ее с отцом соединяли лишь семейные. Для нее-то, действительно, разрывалось все!

И именно для Эли тяжелей всего прошло переселение из Казани в Ленинград. Во-первых, она, как старшая, уже в Казани прижилась, и все разорвалось. Во-вторых, она в Казани оставляла еще кое-что, а именно родного отца, который хоть и в стороне, но волновал, внушал мечты и надежды — в случае обид можно было уповать на него: уж он бы родную дочь не обидел! Этот надрыв — переживания неродной дочери! — остался у Эли навсегда. И, как всегда бывает, невозможно уже понять — где гены, а где тяжелые обстоятельства — что сложило человека? Но привкус трагедии в ней остался навсегда. Если мы с Ольгой легко и даже счастливо — ощутили перенесение в Санкт-Петербург, то у Эли все вышло по-другому (другая природа? Или другой возраст?) — она заболела. Климат, который мы спокойно приняли, как новую данность — для нее оказался сырым, промозглым, невозможным... Слово «ревмокардит» появилось в связи с ней почти сразу — как только переехали. Ее чувства еще более напряглись — всем хоть бы что, как с гуся вода, а она должна одна расплачиваться за эту блажь, за этот уезд из Казани, где все еще бродит любящий ее отец!

Так понемножку и складывался ее характер, ее судьба. Человек сам автор своей судьбы? Или — не всегда?

Помню легкий переполох в нашей семье... Звонок в дверь — входит седой величественный старик — светило медицины, профессор. Он снимает шубу, произносит:

— Простите — где у вас можно помыть руки?

Все правильно, так и должны себя вести профессора. Его проводят к умывальнику, потом протягивают специально приготовленное роскошное полотенце, он тщательно протирает каждый палец — все правильно! Потом накидывает белый халат и сухо спрашивает:

— Куда прикажете?

Но разве такому можно приказывать? Только — просить!

Его проводят в нашу длинную комнату, заставленную кроватями (где потом произойдет знаменитая сцена «Плача на кроватях» по блудному отцу) — но пока что до этого далеко, пока все еще ничего, пока что — первый еще звоночек: болеет дочь. Эля плоско и длинно лежит под одеялом на дальней кровати, у окна.

— Нуте-с! — надменно-брезгливо говорит профессор.

После некоторой паузы — Эльвира неподвижна, в скорбном оцепенении — мы гуськом тянемся к выходу — остается лишь мать.

И снова мы все вместе — профессор уже снова моет руки:

— Ну — что он изрек? — интересуется бабушка.

— Ну... сказал, что это сезонное... смена климата. Ну — и возрастное... полезно усиленное питание!

Мы удовлетворенно киваем... мы и сами догадывались о том же самом, но чертовски полезно услышать подтверждение своих мыслей из уст профессора!

Потом долгое церемонное провожание оракула.

— Взял? — с усмешкой спрашивает бабушка, когда дверь захлопывается.

— Положила в карман халата — он даже головы не повернул, абсолютно не прореагировал! — говорит мама.

Мы все понимающе улыбаемся — пока что еще веселая, любящая семья — и идем в комнату Эли — веселить и ее. Но она нас встречает обидами, криками, рыданиями... мы испуганно пятимся... да — болезнь есть болезнь!

Потом у нее — естественно, первой из нас троих — начинается период гулянья — какие-то записочки, шепот с подругами, взвизгивания.

— Я ему сказала: «Слушай, Петров! Если ты имеешь более-менее смазливую морду, то это не значит, что ты можешь вести себя кое-как!»

Они с подругой горделиво откидываются на стульях, торжественно застывают: произнесена не просто формула их жизни, произнесено заклинание!

Потом — снова тревога родителей, перешептывания — я уже не участвую, исключен... Эльвира снова лежит в постели с измученным видом — но тут уже что-то другое. Какие-то враждебные, неуправляемые силы вторгаются через нее в нашу жизнь, в нашу семью... и по ее взгляду видно, что то для нее важнее, нас она не видит и не пощадит.

Вздыхает бабушка. Родители гудят за стеной всю ночь. Неужели, — думаю я, — то, чего все мы ждем, происходит так мучительно и надрывно — или это частный случай, проявление характера?