Любовник леди Чаттерли

Great puddingy thighs in black pudding-cloth, or lean wooden sticks in black funeral stuff, or well-shaped young legs without any meaning whatever, either sensuality or tenderness or sensitiveness, just mere leggy ordinariness that pranced around.	Огромные тяжелые ляжки, затянутые в черную мягкую ткань, тощие костистые жерди в черном похоронном облачении, или вот еще -стройные молодые ноги, в которых отсутствует всякий смысл, - ни нежности, ни чувственности, ни проворства - ни то ни се, обычные ноги для ходьбы.
Not even any sensuality like her father's.	Нет в них и женолюбивой крепости отцовских ног.
They were all daunted, daunted out of existence.	До чего все замордованы, ни проблеска жизни.
But the women were not daunted.	А вот женщины не замордованы.
The awful mill-posts of most females! really shocking, really enough to justify murder!	Не ноги у большинства, а колонны. Чудовищны до того, что убей их обладательницу, и тебя оправдают.
Or the poor thin pegs! or the trim neat things in silk stockings, without the slightest look of life!	Вперемешку с ними то жалкие худые спицы, то изящные штучки в шелковых чулках, но неживые.
Awful, the millions of meaningless legs prancing meaninglessly around!	Кошмар - миллионы бессмысленных ног бессмысленно снуют вокруг во всех направлениях.
But she was not happy in London.	Лондон Конни не радовал.
The people seemed so spectral and blank.	Люди в нем казались пустыми, как призраки.
They had no alive happiness, no matter how brisk and good-looking they were. It was all barren.	Лица не светились счастьем, как бы красивы и оживленны ни были. Все было мертво, неинтересно.
And Connie had a woman's blind craving for happiness, to be assured of happiness.	А Конни с присущей женщинам слепой жаждой счастья всюду искала перышки этой синей птицы.
In Paris at any rate she felt a bit of sensuality still.	В Париже хоть немного повеяло чувственностью.
But what a weary, tired, worn-out sensuality.	Но какой измученной, усталой, поблекшей.
Worn-out for lack of tenderness.	Поблекшей от недостатка нежности.
Oh! Paris was sad.	О, Париж был полон грусти.
One of the saddest towns: weary of its now-mechanical sensuality, weary of the tension of money, money, money, weary even of resentment and conceit, just weary to death, and still not sufficiently Americanized or Londonized to hide the weariness under a mechanical jig-jig-jig!	Один из самых грустных городов, измученный современной механической чувственностью, усталый от вечной погони за деньгами. Деньги, деньги! Усталый даже от собственного тщеславия и брюзжания, усталый до смерти, но не научившийся еще по примеру американцев или лондонцев скрывать усталость под маской механических побрякушек.
Ah, these manly he-men, these f^neurs, the oglers, these eaters of good dinners!	Ах, все эти фланирующие франты, манящие взгляды записных красоток, все эти едоки дорогих обедов.