Люди Бездны

2 фунта 10 шиллингов – 12,5 доллара – за месяц работы при условии, что ты «прирожденный сборщик»! И при этом спишь ты без одеяла и бог знает где живешь. В такие моменты я очень радуюсь, что у меня нет врожденных талантов к чему-либо, пусть даже к сбору хмеля.

По части снаряжения для сбора хмеля он дал мне несколько ценных советов, к которым стоило бы прислушаться и вам, утонченные и изнеженные читатели, на тот случай, если вам доведется оказаться в затруднительном положении в городе Лондоне.

– Если не разживешься жестянками для готовки, придется питаться только хлебом и сыром. Это совсем никуда! Нужно и чайку попить горячего, и овощей поесть, да и мясца время от времени, чтобы работать как следует. А если есть всухомятку, то много не наработаешь. Вот что ты сделай, парень. Рано утром поройся в мусорных баках. Найдешь там много жестянок, годных для готовки. Хорошие жестянки, а некоторые попадаются так и вовсе замечательные. Мы со старушкой свои там и нашли. – Он показал на узелок, который жена держала, и она гордо кивнула, так и лучась благодушием от сознания их успеха и богатства. – А это пальто будет не хуже одеяла, – продолжил он, предлагая мне пощупать полу и убедиться, какая она плотная. – И кто знает, может, в скором времени мне посчастливится найти и одеяло.

И вновь пожилая женщина кивнула и просияла, на этот раз от полной уверенности, что в самое ближайшее время ему удастся найти и одеяло.

– Я называю это «хмельным праздником», – заключил он. – Приятный способ заработать два или три фунта на зиму. Единственное, что мне не по душе, – так это расстояние: копыта сотрешь, пока доберешься.

Было ясно, что годы сказываются на этой энергичной паре, пока они еще с удовольствием занимаются делом, требующим ловкости пальцев, но ходьба, за время которой «стираешь копыта», уже становится им в тягость. И, глядя на их седые волосы, я задумался о будущем и о том, что станется с ними лет через десять.

Я заметил еще одного мужчину и его престарелую жену в очереди, обоим было за пятьдесят. Женщину все же пустили в ночлежку, а он пришел слишком поздно и, разлученный с женой, отправился скитаться всю ночь по лондонским улицам.

Улица, где мы стояли, от стены до стены едва ли достигала двадцати футов. А тротуары были не шире трех. Застроена она была жилыми домами. Во всяком случае, напротив худо-бедно ютился трудовой люд. И каждый божий день, с часу до шести, из их окон и дверей открывался вид на оборванцев, стоящих в очереди в ночлежку. Один мастеровой сидел в дверях своего дома как раз напротив нас, он решил отдохнуть и подышать воздухом после трудового дня. Поболтать к нему вышла жена. Дверной проем был слишком узким для двоих, потому она стояла рядом. Перед ними копошились их малыши. И тут же тянулась очередь в ночлежку, менее чем в двух десятках футов от них – все на виду: и жизнь мастерового, и жизнь нищего. У наших ног играли жившие по соседству дети. Для них в нашем присутствии не было ничего необычного. Мы были для них не чужаками, а, напротив, чем-то столь же привычным, как кирпичные стены и камни мостовой. С самого рождения и всю свою еще недолгую жизнь наблюдали они за очередью в ночлежку.

В шесть часов очередь начала двигаться, нас пропускали группами по три человека. Имя, возраст, род занятий, место рождения, степень нищеты, место предыдущего ночлега – все это служитель записывал с быстротой молнии. Когда подошла моя очередь, я вздрогнул оттого, что служитель вложил мне в руку что-то тяжелое, словно кирпич, при этом крикнув мне в самое ухо:

– Ножи, спички, табак?

– Нет, сэр, – соврал я по примеру всех входящих.

Спускаясь в подвал, я посмотрел на кирпич в моей руке и понял, что, совершив определенное насилие над языком, это можно назвать хлебом. По его весу и твердости я заключил, что пекся он без закваски.

В подвале стоял полумрак, и прежде чем я успел опомниться, в другую руку мне сунули миску. Затем я побрел в еще более темное помещение, где находились столы со скамьями и сидели люди. Пахло там омерзительно, а угрюмый полумрак и гул голосов, доносившихся откуда-то из темноты, делали этот зал похожим на преддверие преисподней.

У большинства посетителей ночлежки болели усталые ноги, и потому, прежде чем приступить к еде, они стаскивали башмаки и разматывали грязные обмотки. Отчего зловоние еще усиливалось, и аппетит у меня окончательно пропал.

На самом-то деле, я совершил ошибку, сытно пообедав пятью часами ранее, а чтобы отдать должное здешнему угощению, следовало дня два попоститься. В миске была похлебка: три четверти пинты горячей воды с кукурузой. Сидящие макали хлеб в кучки соли, насыпанные на грязных столах. Я попытался последовать их примеру, но хлеб, казалось, застрял у меня в горле, и тут мне вспомнились слова Плотника: «Нужно не менее пинты воды, чтобы съесть этот хлеб».