Люди безразличий

Помню, как решил, что одержим ей, что Ада приворожила меня, околдовала – не могло быть иначе. Стало интересно, один ли я такой: Милу люблю, но влюблен в Аду. Может, это покажется странным, но рассуждая о моих чувствах, я считал и Милу, и Аду частью своей жизни, но если первую воспринимал, фигурально выражаясь, как часть тела (если лишится, к примеру, руки, поначалу будет мучительно неудобно, но рано или поздно смиряешься с потерей), то вторая была для меня частью моей души – моей мечтой, потеряв которую, лишаешься самого смысла существования. Вопрос отцу о его чувствах к матери застал его врасплох: он стал плутать в словах, будто я спросил его о гравитационных волнах, а не о его отношении к когда-то самому близкому человеку. Он рассказывал об их знакомстве с мамой, тут же упоминая, как они вместе учились готовить меренги с земляникой, это все приправлял парой слов о ее привычках морщить нос и постоянно перебивать, попутно добавляя, что он не обижался. «Любовь – это дар, сынок, – сказал он мне тогда. – Любовь не должна быть тайной: возможно тот, кого ты любишь, больше нуждается в твоей любви, нежели ты сам». Согласен, но меньше всего я нуждаюсь в отказе. «Понимаешь, сынок, – между тем продолжал отец, – никто не знает, сколько влюбленным отмеряно времени. Я думал, что у нас впереди десятилетия, но в один миг она выбрала своим домом далекую звезду, забыв на Земле свою тень.

Ты отправилась на Сириус поздно ночью

Позавчера. Сегодня на звезды смотрит крест.

Сердце разбито, душа – в клочья,

Бутылку водки в один присест

Выпил, занюхал землей. Оттуда

Ты не вернешься – проси, не проси.

Где он, твой Сириус? По кухне посуды

Осколки, наша простынь в грязи

Могильной. В узоре обоев на стенах

Ищу новый смысл для слова «покой».

Да, все как прежде, но я только тень

Того, кем недавно я был с тобой».

Из моих воспоминаний меня выдернул очередной звонок. Отец, называя чужим именем (каждый раз вздрагиваю – до сих пор не могу привыкнуть), расспрашивал о численности населения – все живы, о состоянии здоровья, возможных травмах и увечьях – насколько могу судить, все здоровы, травм и увечий нет (как и сил ожидать в случае чего здоровую партию), о социальных взаимоотношениях – деления по навыкам нет, промискуитет (вот оно – настоящее равенство, но не о таком мечтали Ленин, Маркс и Энгельс). И в конце уже вопрос от меня: «Помнишь «ты отправилась на Сириус»?» – Молчание – «Ну помнишь «поздно ночью»?» – снова ничего. Разъединили что ли? «Слышишь?» А нет, со связью порядок. «Слышу» – «Ну?» – «Что «ну»? Что это за ерунда? Сириус – это вообще к чему? Что ты этим хотел сказать?» – «Просто хотел тебе напомнить…» И тут меня посетила странная догадка: «Ты помнишь, из какой это книги?» И скользко-неуверенное «нет» в ответ, и далее извиняющимся тоном, работа, мол, не до книг, мол, потом про зависть ко мне – читающему в свое удовольствие, затем про бережное обращение с книгами (пожурил за «поминальные» костры), затем снова про зависть (пожурил себя за неподобающее чувство) – почти стандартная беседа отца и сына. Почти. Отца ли? Наконец, разговор окончен. Я откидываюсь на спинку кресла и пытаюсь сделать глубокий вдох. Воздух застрял где-то в гортани, чувствую, как собственное сердце делает последний мощный рывок, но реберная клетка предчувственно сжимается – ловкий питчер, в глазах темнеет – все вокруг погружается в черноту.