Люди и измы. К истории авангарда

Идеологиями мы называем те трансцендентные бытию представления, которые de facto никогда не достигают реализации своего содержания. <…> Так, например, в обществе, основанном на крепостничестве, представление о христианской любви к ближнему всегда остается трансцендентным, неосуществимым и в этом смысле «идеологичным», даже если оно совершенно искренне принято в качестве мотива индивидуального поведения[816].

Точно так же в буржуазном обществе лозунг свободы, равенства и братства не может быть реализован в полной мере и в этом смысле остается столь же трансцендентным. Отличительным признаком здесь является приятие – полное или частичное, сознательное или неосознанное – существующего жизненного устройства.

Можно ориентироваться на далекие от действительности, трансцендентные бытию факторы и тем не менее стремиться к сохранению или постоянному репродуцированию существующего образа жизни[817].

Философ рассматривает различные типы «идеологического сознания».

К первому типу следует отнести тот случай, когда <…> мыслящий субъект неспособен увидеть несоответствие своих представлений действительности по той причине, что вся аксиоматика его исторически и социально детерминированного мышления делает обнаружение этого несоответствия принципиально невозможным[818].

Это объяснение как нельзя лучше подходит к художникам молодого поколения, пришедшего в искусство после революции и изначально социально ангажированного. Благодаря цельности их мироощущения – невозможности увидеть несоответствие своего идеала действительности, о котором пишет Мангейм, – начало пути этого поколения отмечено блестящими творческими удачами.

Искусство А. Дейнеки, П. Вильямса, А. Лабаса, Е. Зерновой, Ю. Пименова и др. в качественном отношении не уступает фигуративной живописи недавнего прошлого. Оно стилистически разнообразно и индивидуально по приемам, но идейно гораздо более монолитно, чем творчество предшественников. При некоторой фантастичности чудесного будущего, которым грезят живописцы, воспроизводя его на своих холстах в качестве «светлого настоящего», в их произведениях нет главного качества утопии – альтернативы, модели иного, лучшего устроения жизни («Неизбежная основа и условие утопического поиска – недовольство действительностью»[819]). Здесь же утопию замещает мечта, созвучная официальной идеологии. Воспользуемся испытанным приемом – рассмотрим пространственное решение некоторых работ.

В картине «На стройке новых цехов» (1926, ГТГ) Дейнека строит пространство еще во многом в духе «демиургической утопии». Рельефные фигуры вмонтированы в плоскую декорацию цеха, которая в центре неожиданно разверзается глубоким прорывом, и в нем открывается вид на уходящие вдаль конструкции строящегося завода. Все это изображение так же неожиданно «сворачивается» и накладывается на плоскость загрунтованного белым полотна, абстрактно представляющую образ будущего как «чистого листа». Метафорическая даль вытесняется на периферию мощными образами строителей этого будущего, и лишь где-то на краю холста приютился кусочек пустоты, в которой уже не угадывается космическая беспредельность авангарда.

Следует оговориться: «…решить, что in concreto, в каждом данном случае следует считать идеологией и что утопией, невероятно трудно»[820], – замечает философ. Поэтому здесь особенно важны нюансы. Скажем, появление у Лабаса (иногда у Вильямса, Дейнеки и др.) «тающей» формы, словно исчезающей, растворяющейся в пространстве. Что это – образ мечты, обволакивающей и поэтизирующей обыденную реальность? Или просто формальный прием, усиливающий живописность произведения?

Постепенно бывшие новаторы все больше склоняются к традиционным решениям. Так поступает большинство советских художников. Интересна картина А. Монина «Аллея ударников» (1934, ГТГ). Неглубокое пространство замкнуто, «заперто», но сильно вытянуто по горизонтали. Движение гуляющих по бесконечной аллее между симметрично расставленными деревьями и бюстами героев труда так монотонно, что этот коллективный отдых трудящихся выглядит как однообразный, принудительный ритуал. Здесь чувствуются какие-то зачатки антиутопии, очевидно бессознательные. С годами незаметно для самих творцов их искренняя вера в светлое будущее сменяется фальшивым оптимизмом: так возникает «сталинская утопия» – словосочетание столь же фальшивое, как и то, что оно обозначает.