Люди и измы. К истории авангарда

Сегодня очевидно, что субъективные (возможно, даже несправедливые) конкретные характеристики, соединившись, складываются в целостную картину русского общества, поражающую новой и неожиданной правдой. Это общество «господ», «внешних» людей, если воспользоваться толстовскими определениями; они довольны собой, убеждены в незыблемости своего общественного положения и жизненных правил, которым следуют. Но Серов не обличает, а констатирует. Определяющим для него является соотношение социальной роли человека и его индивидуальности – кто он и какой он (поэтому художник, недовольный первым вариантом портрета Генриетты Гиршман, говорил: «…так какая-то провинциальная барышня сидит»[258]). Для большинства его моделей ролевое поведение – необходимая форма пребывания в публичном пространстве, способ демонстрации своего статуса, и Серов использует демонстративность как выразительный прием. Дамы смотрят с полотен, точно любуясь на себя в зеркало, примеряя эффектный наряд и придавая взгляду женственную мягкость или холодную надменность; представители знати позируют устало и важно, дельцы – на ходу. Избыточность жестов, неожиданных поворотов и поз при внешней импозантности рождает смутное ощущение неподлинности существования – бесцельной активности, суеты, внутренней несвободы. Почти физически ощущается тяжесть массивного Нобеля, застывшего в неустойчивой позе, напряжение «завинченной» фигуры Горького, искусственная грация Щербатовой, слишком далеко откинувшей красивую руку. Н. А. Дмитриева когда-то заметила:

Люди на его портретах <…> охотно и явно говорят о себе: я преуспевающий деятель, я – вдохновенная артистка, я – светская львица. <…> И все же есть что-то не до конца удовлетворяющее в этих превосходных и вовсе не элементарных портретных характеристиках. Подчеркнутая наглядность, вместо того чтобы убеждать, заставляет усомниться[259].

Но такова, думается, и была задача художника. Иногда он слегка приоткрывает что-то скрытое под привычной маской, обнаруживает «зазор» между ролью и ее исполнителем, позволяя заметить в лице уверенно позирующего человека растерянный или неожиданно глубокий взгляд, застенчивую улыбку…

Отношение Серова к изображенным амбивалентно. Как живописец он любуется и Юсуповой, и Орловой, и Е. Олив, потому так изысканно красивы их изображения. И все же не случайно то, что самые блистательные из них – одновременно и самые «непростые»; Серов как будто изменяет самому себе, своему культу простоты, о котором писал Грабарь. Настораживает и аффектированная женственность: чувственно полуоткрытый рот, жест вялой руки в перстнях, лежащей на груди, повторяемый в ряде портретов. Современники видели здесь недостаток изобретательности, но были неправы: решения Серова всегда глубоко продуманны и концептуальны. Когда видишь, как по прихоти мастера родовитая Орлова и бывшая кафешантанная дива Е. Морозова похожим жестом привлекают взоры к своим обнаженным плечам, осознаешь, что с точки зрения Серова они, независимо от сословных различий, играют одну и ту же роль и ее художник понимает совершенно в толстовском духе – как роль украшения общества. И хотя здесь нет толстовского ригоризма, нельзя не признать, что изображение выставленного напоказ женского тела как-то корреспондирует с идеей, преследующей автора «Крейцеровой сонаты».

Ролевое поведение у Серова не всегда имеет негативный смысл. Есть категория людей, играющих «всерьез», – это профессиональные артисты. Они отдаются игре целиком, превращая ее в подлинную жизнь. И здесь у Серова нет двойственности, расхождения между сущностью человека и ролью, навязанной ему извне, изображения не нагружены подтекстом, лишены иронии. Больше того, именно в портретах людей искусства художник не боится патетического тона. Серов вообще глубоко уважал подвижников; наблюдая благотворительную деятельность В. С. Серовой, он замечает:

Да, цель этого дела и доверие со стороны народа завлекает и увлекает очень, настолько, что если бы я счел нужным отдаться этому делу, то, пожалуй, отдался бы ему почти так же ретиво, как мама[260].

И в портретах Ермоловой, Шаляпина, Римского-Корсакова, актеров Художественного театра звучит тема постоянного горения духа, напряжения внутреннего труда. И все же трудно, на мой взгляд, согласиться с утверждением, что в образах творцов Серов видит некий идеал человека[261]. Не говоря уже о том, что поиск идеала свойствен романтическому мироощущению, которое чуждо Серову, все в его натуре и жизненных представлениях противоречит такому заключению. Да, его Ермолова покоряет величием. Но не гармонией, которую излучают самые обаятельные серовские вещи, той гармонией, которую художник равно ощущал в Абрамцеве и на Акрополе и которую видел в счастливом единении искусства и жизни («А греком было недурно быть…»[262]).