Люди и измы. К истории авангарда

Трудно отрицать народный характер широкого размаха, колоритного темперамента Ильи Машкова, – пишет И. Аксенов. – Этого художника считают вариатором Матисса, может быть, он и сам так думает, во всяком случае в картинах Машкова никто не отыщет следов той расчетливой сдержанности, той геометрической обдуманности ритма окрашенных плоскостей, которые унаследованы Матиссом от автора «Карнавала»[408].

Особенно настойчиво развивает эту тему Тугендхольд: считая бубнововалетцев типичными представителями московской живописной школы, он постоянно отмечает их «профессиональное обучение живописному мастерству у французов» и смену учителей – Ван Гога, Гогена, Сезанна и Дерена[409].

Парадоксально, что как раз в те годы, когда сезаннизм «бубновых валетов» стал в значительной степени программным, в их творчестве стали подчеркивать национально-самобытное и традиционное начала. Именно на этой теме строит свою статью 1916 года о Машкове и Кончаловском А. Бенуа[410]. Сам факт ее появления, как и приглашение бывших «валетов» вступить в «Мир искусства», ознаменовал новую фазу во взаимоотношениях сезаннистов и критики: вслед за французским мэтром признание наконец получили и его последователи.

…Мы имеем чем гордиться в их лице. Правда, для чисто национального самолюбия, быть может, зазорно, что они так «иностранны». Столько-то досталось им от французских импрессионистов, столько-то от Сезанна, столько-то от Ван Гога… Однако разве в этих обвинениях есть малейшее основание по существу, и имеется ли самый состав преступления? …Разве в этих наших «русских сезаннистах» не имеется совершенно своеобразная нотка – в их прямолинейности, в некоторой их простодушной грубости, в свежести их энергии… Во всяком случае, я не знаю в современной западной живописи чего-либо более здорового, свежего, простого и в то же время декоративного, нежели их натюрморты. Как бы ни относиться к их эстетике и ко всем другим картинам обоих художников, эти сочные груды написанных с величайшим мастерством яств и предметов домашнего обихода полны самого подлинного художественного вкуса, полны искусства (выделено Бенуа. – И. В.), полны живописных чар.

Бенуа, таким образом, не только узаконивает определение «русские сезаннисты», но и придает содержательный смысл обеим его частям. Русская «свежесть» и декоративность соединились, по Бенуа, с сезанновской «чистой живописью»; в подтексте статьи сквозит и сезанновская антипоэтичность, узость мышления и ограниченность интересов, однако Бенуа избегает таких определений, напротив, с немного наигранным воодушевлением стремится представить эти качества своих подопечных в выгодном свете:

Вот два здоровых, крепких, простых живописца. Для них все сосредоточилось на их «ремесле», для них важнее всего передавать краски и формы всяких предметов. Им это важно потому, что природа вложила в них «живописное чувство», т. е. способность радоваться разным цветам, разным комбинациям цветов, разному зрительному ощущению от поверхностей и от материала. Почти безразлично, – что, лишь бы получалась посредством их картин зараза этой самой радостью, наслаждение спектаклем видимости.

Машкова критик называет «одержимым живописью» – «он в нее влюблен, все его интересы сводятся к ней». Бенуа как будто даже готов согласиться с утверждением, что «для истинного живописца нет достойных и недостойных изображений», но его все же коробит присутствие на картине Машкова образца тогдашнего китча[411], причем критик объясняет это «подстроенным намерением»: художнику якобы

хочется доказать, что безобразного для глаза живописца ничего нет, и для этого доказательства нарочно выбирается то, что самому художнику кажется безобразным. <…> И оказывается, что, пока Машков и Кончаловский собирают в одно целое вещи грубые, простые, мужицкие, но сами по себе благородные или безобидные, до тех пор аплодируешь им. И, разумеется, согласен с ними, что золотистость плюшки или глянец краюхи хлеба – так же прекрасны, как… хотя бы «Венера» Тициана. Но если увидишь у них на картине «Венеру Бодаревского», то отвернешься с ужасом. А именно «ковер с Наполеоном»… той же самой категории, того же привкуса, как и «Венера Бодаревского».

Последний пассаж говорит о фатальной несовместимости «стареющего» Бенуа с принципами нового искусства. Надо ли говорить, что авангард равнодушен к категории вкуса, что сравнение красоты плюшки и Тициана – для Бенуа искусственная натяжка, что психологическая мотивация машковского произведения надуманна и неверна. Так же странно противопоставление остепенившихся героев статьи Ларионову и Лентулову, которые «застряли на чудачестве»: Бенуа демонстрирует непонимание того, что и характер творческой эволюции, и другие представления и ценности в авангарде принципиально отличны от культурных традиций предшествующего поколения.