Выше мы говорили о платонизме Броха; в ранний период творчества (в философском и эссеистическом, если и не в литературном аспекте тянущийся непрерывно от «Лунатиков» до «Смерти Вергилия», то есть от конца двадцатых до начала или середины сороковых годов) он и сам часто называл себя платоником. Однако если мы хотим понять смысл и причину его позднейшего перехода к земному абсолюту и к позитивно-логической эпистемологии, то должны помнить, что Брох никогда не был безусловным платоником. Главное здесь не то, что он понимал теорию идей Платона исключительно как учение о мериле, то есть превращал изначально отнюдь не абсолютную, очень тесно связанную с землей трансцендентность идей (в притче о пещере из «Государства» небо идей простерто над землей и ей отнюдь не абсолютно трансцендентно) в логически необходимую, абсолютную трансцендентность мерила, которое не могло бы измерять, не прилагайся оно измеряемым предметам извне и тем самым абсолютно. Это не главное уже потому, что такое превращение идей в мерила и стандарты для человеческого поведения мы находим уже у самого Платона, а следовательно, данное искажение, если о нем здесь вообще можно говорить, можно понять как самоискажение самого Платона. Главное здесь то, что для Броха абсолютное мерило, сохраняющее значимость для «ценностных сфер» любого рода, всегда остается этическим; лишь поэтому утрата этого мерила привела к автоматическому превращению всех ценностных сфер в неценностные, всякого добра – в зло: абсолютное и абсолютно трансцендентное мерило – это этический абсолют, который только и наделяет жизнь человека в ее различных проявлениях характером «ценностности». А вот это к Платону уже не имеет совершенно никакого отношения – хотя бы потому, что понятие этического, какое мы встречаем у Броха, неразрывно связано с христианством.
Если воспользоваться примерами самого Броха: свойственная положению купца «ценность», которой все должно измеряться и которая одновременно должна служить единственной целью купеческой деятельности (Handeln), – это честность. Богатство, к которому может привести деятельность купца, для самой этой деятельности должно оставаться побочным продуктом, а не сознательной целью – точно так же, как красота для художника, который должен стремиться только к «хорошему», а не к «прекрасному» произведению. Стремление к богатству, стремление к красоте – это, с моральной точки зрения, погоня за эффектом, с эстетической – китч, а с точки зрения теории ценности – догматическая абсолютизация отдельной сферы[86]. Если бы этот пример выбрал Платон (а выбрать его он не мог, как раз потому, что в деятельности купца, согласно с общим греческим воззрением, видел только приобретательство, и следовательно – вообще бессмысленное занятие), то присущую этому занятию цель он усмотрел бы в обмене благами между людьми и народами; честность, скорее всего, ему просто не пришла бы в голову. Или, если показать то же самое, выбрав, наоборот, платоновский пример, на который Брох только намекает: Платон определяет собственную цель всякого врачебного искусства как поддержание или восстановление здоровья; в русле дефиниции и мышления Броха здесь место здоровья должны была бы занять помощь. Врач как тот, кому важно здоровье, и врач как тот, кто помогает, – два этих представления совершенно невозможно соединить, и кроме того, сам Платон не оставляет никаких сомнений на этот счет, как нечто самоочевидное включая в число обязанностей врача обязанность не мешать умереть тем, кому он не может помочь, а не продлевать им неуместным врачебным искусством больную жизнь. В центре политической философии Платона как раз и стоит тезис, что человеческая жизнь не имеет решающего значения, что человеческие дела подчинены внечеловеческому мерилу, что не только человек не должен быть «мерой всех вещей», но и жизнь – мерой человеческих вещей. У Броха же, напротив, как и во всякой христианской и постхристианской философии – сперва молчаливо, а с семнадцатого века со все большей настойчивостью, – предполагается, что жизнь есть высшая ценность или же ценность в себе и что абсолютная не-ценность – это смерть.