Людмила

Людмила сделала нетерпеливое движение и, пряча лицо в подушку, раздраженно сказала:

-- Ну да, горе... Жить надоело... не могу больше!..

Она заплакала, а затем вдруг порывисто обняла мать и прижалась головой к ее груди, как делала это в детстве, в минуту своих детских огорчений и обид...

-- Я, действительно, мама, больна... Все тело болит...

После этого она откинулась на подушку, вытирая рукой лоб, покрывшийся холодным потом. Ах, если бы она в самом деле заболела и умерла! Это было бы лучше, лучше всего!.. Желание смерти наполняло ее обессиленное тоской тело...

Людмила незаметно уснула, -- и когда проснулась -- долго не могла понять, где она, какой теперь час дня, утро или вечер. Ее больше не знобило, тело не болело. Она протянула руку к туалетному столу и взяла свои часы. Стрелки показывали девять. "Вечер" -- сообразила, наконец, девушка...

Было совсем светло. Людмила встала и открыла окно. Огромный двор, заключенный в четырехугольный ящик шестиэтажного дома, медленно затихал. Раскрывались окна, высовывались головы мужчин и женщин, смотрели, слушали. Где-то играл граммофон -- тонкий женский голос выводил рулады, нежно сбегавшие с верхних нот на нижние. В одном из ближайших окон звенела гитара, аккомпанируя низкому мужскому голосу, звучавшему глухо, дремотно, как жужжание большого шмеля. В воротах раздавались голоса баловавшихся дворников и горничных, бренчала балалайка. На крыше, выглядывая из слухового окна, жалобно мяукала кошка, оставленная жильцами, выехавшими на дачу. А над этим темным глубоким колодцем-двором высилось прозрачное, бледно-синее небо, ожидавшее белой ночи, и разбросанные на нем легкие, розовые облака стояли неподвижно, упиваясь светом негаснущей зари, простором нетемнеющей синей бездны...

На окне, в стеклянном узком бокале стоят белые фиалки, ночные цветы. Людмила склоняется к ним лицом, и от их сильного запаха у нее кружится голова. Почему в цветах это страстное, неудержимое желание дышать, благоухать? Почему у нее в груди эта неизъяснимая дрожь ожидания, словно к ней должен прийти возлюбленный, словно она -- невеста, предчувствующая близость жениха?.. "О, хотя бы одну минуту счастья, за которое можно было бы отдать всю жизнь!"...

Девушка поднимает руки над головой и, заломив пальцы, потягивается, глубоко, прерывисто вздыхая, а потом растерянно смотрит перед собой, прислушиваясь к дрожанию в своей груди, к томлению своего тела. Затем она с беспокойством спрашивает себя!

-- Я больна или...

Она закрывает лицо руками и в смущении прижимает ладонь к своим губам, чтобы не сказать вслух:

-- Или люблю?..

X.

Вечер тянулся медленно, томительно; пробило семь, восемь часов, половина девятого. Людмила нетерпеливо посматривала на свои часы, с таким видом, словно ей нужно было куда-то идти в назначенное время. Взглянув на стрелки, она спохватывалась и смущенно прятала часы, искоса посматривая на мать -- не заметила ли та. Старушка подозревала, что у Лилы что-то есть, что она что-то прячет от нее, но не показывала вида, а только с тревогой незаметно наблюдала ее, вздыхала и покачивала головой.

-- Я, может быть, позже пойду гулять, -- сказала Людмила, глядя в сторону. -- Такая тоска, право!..

Старуха не удержалась, чтобы не высказать своей постоянной любимой мечты:

-- Хорошего бы человека тебе, Лила...

Девушка горько усмехнулась:

-- Где уж, мама!.. Пора перестать думать об этом...

Старуха скоро улеглась. Уходя в свою комнату. Людмила сказала как будто самой себе:

-- Нет, я не пойду... Куда мне идти?..

Стало совсем тихо. Людмила сидела в своей комнате перед зеркалом и распустив волосы, расчесывала их гребнем. Волос было много, они были так густы и длинны, что на расчесывание у нее всегда уходило больше времени, чем на самую прическу. Медленно водя гребнем по темным космам, Людмила задумалась, уставясь взором в спинку стула, стоявшего у окна, около туалета. На спинке стула, висело белое матине, сброшенное Людмилой с себя перед тем, как она села к зеркалу. В раскрытое окно влетал ветерок и шевелил легкие складки его кисейной ткани. Людмила заметила в них какое-то необычайное движение, словно они шевелились сами, раздуваясь, увеличиваясь, принимая какие-то живые формы. Ей стало неприятно смотреть на них и, не выходя из задумчивости, она отвела взор к зеркалу, где отражались ее побледневшее лицо в темной рамке волос, ее белая, еще молодая грудь.

Вдруг она услыхала шорох у окна и, обернувшись, увидела Серафиму, сидевшую на стуле. Она смотрела на Людмилу, улыбаясь, и ее безумные глаза беспокойно бегали, следя за гребнем, мерно двигавшимся сверху вниз по волосам девушки. Людмила не испугалась, даже не удивилась, как это бывает во сне, когда увидишь кого-нибудь из умерших близких. Она продолжала расчесывать волосы, испытывая только слабое волнение от молчания и беспокойно бегавших глаз сестры.

-- У тебя уже много седых волос, -- сказала Серафима и беззвучно засмеялась.

-- Ты как будто радуешься этому, -- упрекнула ее Людмила.

-- Когда я выходила замуж, -- продолжала Серафима, -- ты была такой молодой, свежей, красивой...