Людмила Чурсина. Путь к себе

По-своему новой работой Людмилы Чурсиной, в которой щедро использовались иные, чем прежде, краски, оказалась роль Ив в спектакле Леонида Хейфеца «Боже, храни короля!» по пьесе Сомерсета Моэма «За заслуги».

Актриса сыграла в спектакле роль нервной, даже истеричной Ив, которая потеряла не вернувшегося с фронта жениха. Когда Театр Армии был со спектаклем «Боже, храни короля!» на гастролях в Новосибирске, в газете «Вечерний Новосибирск» появилась любопытная рецензия М. Воробьева: «Какой странный спектакль! Камерная пьеса, а играется на самых больших сценах — и дома, в Москве, и здесь, на гастролях… „Пять пудов любви“, а актеры „закрытые“, холодные. Главная героиня лишается рассудка, ее возлюбленный стреляется, мать семейства смертельно больна. Попытки соблазнения, бегство младшей дочери с соблазнителем… И — почти никаких „страстей“ на сцене, выверенность построений, жесткий режиссерский рисунок, сухой, почти графический. Загадка?

Театр Леонида Хейфеца — это театр „внутренний“, течение его подспудно, обусловлено преимущественно мыслью».

И было совершенно очевидно, зачем понадобилось режиссеру менять название — не только по «кассовым» соображениям, хотя и они, конечно, в какой-то степени присутствовали. Но в первую очередь это было связано с главной идеей Хейфеца, которую верно отметил рецензент: «Главной в спектакле стала мысль о том, как страшно приходится расплачиваться обществу за политику „во имя великой цели“, за войну, за обман народа, прикрываемый понятиями чести и патриотизма. Расплачиваться искалеченными судьбами людей… Они — потерянное поколение, от которого откупились побрякушками „за заслуги“. Но не только они несут крест страданий. Через много лет война (Первая ли мировая, любая ли другая — не суть важно) бьет по их женам, возлюбленным. На последнем пределе Ив, не дождавшаяся жениха. Единственным огоньком остается для нее Колли, а когда он, загнанный в угол, уходит из жизни, разум покидает Ив… Режиссер, видимо, сознательно сделал свой выбор в пользу анализа, рождающего знание».

Политические аллюзии были почти прозрачными — чем привлекла Леонида Хейфеца пьеса Сомерсета Моэма в то время, в уточнении и комментировании не нуждалось. Здесь, словно огоньки, вспыхивали и гасли впечатления от войн в Афганистане, в Чечне, память о Великой Отечественной и — едва ли не обо всех войнах, сотрясавших земной шар.

Мелодраматические мотивы, которыми пронизана насквозь пьеса Сомерсета Моэма, были Леонидом Хейфецем решительно отвергнуты. Людмила Чурсина говорила в цитированном интервью Елене Михайловской вскоре после премьеры: «Входит отец и говорит: „Колли убит“. Ох, как здесь можно нафантазировать, сыграть. Тем более что героиня моя, Ив, — истеричка. Мы пробовали и так, и сяк. Я рушила мебель, душила отца, бросалась на него со словами: „Ты убил его!..“… Время, когда ищется образ, для меня самое мучительное. Я всех оставляю и ухожу в одиночество, заполненное работой, в себя. Не бываю в гостях, не общаюсь. Я еще буду искать черточки в поведении Ив. Трагедия играется с сухими глазами. У меня пока мокрые. Драма — это слезы. Трагедия — молчание, когда уже нет слез и все выплакано. Когда выплачу все слезы, то и приду к ощущению той трагедии. И, возможно, моя Ив сядет просто и тихо, а зал вздрогнет…»

Это признание актрисы представляется мне чрезвычайно значимым и глубоким, потому что свидетельствует и о той работе, которая проделывается не только на репетициях, а при полной внутренней готовности к каждой репетиции; и о самом процессе, приводящем к результату; и о той степени наполненности в душевное погружение в происходящее на подмостках; и о четком понимании различия и «перетекания» жанров (в данном случае — полное приятие концепции режиссера и доверии к его мысли).

Но, пожалуй, самое главное — в том, что в этих словах Людмилы Чурсиной для меня раскрывается большая театральная актриса, использующая весь опыт предыдущих ролей во имя создания следующей — и чем более непривычной, не соответствующей стереотипу она оказывается, тем увлекательнее путь к ней…

Ив Людмила Чурсина играла на протяжении более десяти лет, и, несколько раз видев спектакль, могу с уверенностью сказать: он жил, набирая силу, наполняясь все более отчетливо штрихами и красками именно трагедии, высокой трагедии, в основе которой лежали черты, заданные пьесой, — мелодраматизм и точно выраженная идея режиссера и занятых в спектакле артистов.