Локон Медузы

— О Господи, что за кошмарная вещь! Не вздумай смотреть на нее! Лучше сразу же сожги ее вместе с покрывалом, а пепел выбрось в реку! Марш все знал и пытался предупредить меня. Он знал, что такое эта женщина — эта дикая кошка, эта горгона, ламия или чем бы там она ни была на самом деле. Он пытался вразумить меня с тех самых пор, как я встретил ее в его парижской студии, но это просто невозможно выразить словами. Я считал, что там, в Париже, все были несправедливы к ней. Я только пожимал плечами, когда они нашептывали про нее всякие ужасы, — она так загипнотизировала меня, что я не верил очевидному. Но эта картина открыла мне всю ее чудовищную подоплеку!

Боже мой, Фрэнк был настоящим художником! Эта вещь — величайшее произведение искусства, созданное человеком со времен Рембрандта! Сжечь ее — преступление, но гораздо более тяжким преступлением было бы сохранить ее. Но самым отвратительным грехом было бы позволить этой дьяволице существовать и дальше. Как только я увидел картину, я понял, кто она и какую роль играет в этом кошмаре, дошедшем до нас со времен Ктулху и Властителей Древности[11] — кошмара, с которым было почти покончено, когда затонула Атлантида, но который продолжали пестовать тайные традиции, аллегорические легенды и темные обряды. Ведь она — эта тварь — была настоящая. Это вовсе не обман. Обман был бы милосерднее. Она была древней чудовищной тенью, о которой не смели говорить напрямую философы и люди науки и которая лишь отчасти воплощена в «Некрономиконе» и в статуях на острове Пасхи.

Она думала, мы не сможем распознать ее — фальшивое обличье заморочит нас, заставит ради него поступиться своими бессмертными душами. У нее были основания так полагать — меня-то бы она в конце концов заполучила. Это был вопрос времени. Но Фрэнк, старина Фрэнк, оказался ей не по зубам. Он с самого начала знал, что скрывается за этим обличьем, и нарисовал все как есть. Неудивительно, что она завизжала и выскочила вон, когда увидела. Картина была не совсем закончена, но видит Бог, и того, что на ней есть, вполне достаточно.

Тогда я понял, что должен уничтожить ее — ее и все, что с ней связано. Человек не может существовать бок о бок с этим. Я рассказываю тебе далеко не все, и ты никогда не узнаешь самого худшего, если сожжешь картину не глядя. Я отправился к ней в комнату с мачете, которое снял вот с этой стены, а Фрэнка оставил лежать на полу. Он все еще был без сознания, но дышал, и я возблагодарил небо, что не убил его.

Я застал ее перед зеркалом — она укладывала свои ненавистные волосы. Едва завидев меня, она принялась бесноваться, как дикий зверь, изливая свою ненависть к Маршу. То, что она была влюблена в него — а я знал, что это так — лишь ухудшало дело. Минуту я не мог пошевелиться — она едва было не загипнотизировала меня. Потом я вспомнил картину, и наваждение рассеялось. Она поняла это по моим глазам, да к тому же заметила у меня мачете. В жизни не видел такого свирепого взгляда, как тогда у нее. Она метнулась ко мне, выпустив когти, как леопард, но я оказался проворнее. Один взмах мачете — и все было кончено.

Тут Дэнис опять замолчал, и я увидел, как стекавший у него со лба пот оставляет светлые дорожки на его перепачканном кровью лице. Однако через мгновение он хриплым голосом продолжил.

— Я сказал, что все было кончено, но — Господи! — все только начиналось. Я чувствовал себя так, словно сразился с полчищами Сатаны, и, торжествуя, поставил ногу на спину того, что изничтожил. И тут я увидел, как этот богомерзкий жгут черных волос начинает извиваться и скручиваться сам по себе.

Я мог бы и раньше догадаться. Все это было в старых легендах. Эти отвратительные волосы жили собственной жизнью, которую не могло оборвать убийство носившей их твари. Я знал, что их нужно сжечь, и принялся изо всех сил рубить мачете. Боже, это была адская работа! Они были твердые, как железная проволока, но я все же справился. Огромный черный жгут омерзительно корчился и извивался у меня в руках.