Локон Медузы

Почему я не уезжаю отсюда? Я не могу открыть вам все. Есть вещи, которые выходят за рамки человеческого разума. Возможно, я бы и уехал, если бы не взглянул на картину. Мне следовало поступить так, как говорил бедный Дэнис. Когда неделю спустя я поднялся в запертую студию, я и в самом деле собирался сжечь картину, не глядя, но потом не удержался и сорвал покрывало с мольберта. Это изменило все.

Нет никакого смысла рассказывать вам, что я увидел. Вы и сами можете взглянуть на то, что от нее осталось после того, как время и сырость сделали свое дело. Не думаю, что это причинит вам какой-нибудь вред. Другое дело я. Я слишком многое знаю.

Дэнис был прав — это величайший, хотя и незавершенный, триумф человеческого искусства со времен Рембрандта. Я сразу понял это. Бедняга Марш оправдал свою декадентскую философию. Он был в живописи тем же, чем Бодлер в поэзии. Марселина же оказалась своего рода толчком, который высвободил сокрытый в нем гений.

Картина ошеломила, оглушила меня еще до того, как я осознал, что находится перед моими глазами. Знаете, это лишь отчасти портрет. Марш очень точно выразился, когда намекнул, что рисует не Марселину, а скорее то, что проглядывает через нее.

Конечно, в определенном смысле она была ключом ко всей картине, но ее фигура была лишь частью обширной композиции. Совершенно обнаженная, если не считать этой чудовищной массы окутывавших ее волос, она полусидела-полулежала на неком подобии дивана или скамьи, украшенном узорами, не известными ни одной живописной традиции. В одной руке она держала кубок, из которого изливалась жидкость, чей цвет я до сих пор не могу определить — просто не знаю, откуда Марш взял такие краски.

Возлежавшая на диване фигура располагалась на переднем плане сцены, необычнее которой я в жизни не видывал. Сначала я подумал, что все изображенное на заднем плане было лишь чудовищным результатом мозговой деятельности этой женщины, но со временем стал допускать и то, что, напротив, именно она являлась зловещим образом или галлюцинацией, вызванной этой картиной.

Не могу сказать с определенностью, где находится это место, и с какой точки — изнутри или снаружи — изображены эти ужасные адские своды. Не знаю я и того, действительно ли они высечены из камня, или это просто болезненно разросшиеся древовидные разветвления. Вся геометрия этого места представляет собой безумное смешение острых и тупых углов.

Боже мой! А эти кошмарные формы, что колышутся вокруг нее в вечном отвратительном сумраке! Эти богомерзкие твари, во главе с ней справляющие адский шабаш! Эти черные косматые существа, полулюди-полукозлы, эта мерзкая тварь с головой крокодила, тремя ногами и щупальцами на спине, и, наконец, эти плосконосые сатиры, застывшие в танце, который уже жрецы Египта называли отвратительным!

Но на картине был не Египет — это было гораздо раньше Египта и, может быть, даже раньше Атлантиды, легендарного Му и мифической Лемурии. Это был первоисточник ужаса на нашей земле, и символическая манера Марша лишь подчеркивала, насколько существенной его частью являлась Марселина. Скорее всего, это был неименуемый Р’лайх, построенный пришельцами со звезд, — тот самый город, о котором Марш шептался в сумерках с Дэнисом. У меня сложилось впечатление, что это место находится глубоко под водой, хотя все его обитатели свободно дышат воздухом.

Я стоял и дрожал перед этим первоисточником ужаса до тех пор, пока не заметил, что Марселина наблюдает за мною с холста своими бездонными, широко раскрытыми глазами. Это был не обман чувств — Маршу действительно удалось воплотить в своей симфонии линии и цвета часть ее страшной жизненной силы. Она жила на холсте — она смотрела и ненавидела, как если бы это не ее тело покоилось в подвале под слоем негашеной извести. Но хуже всего стало, когда в следующий момент некоторые из ее змеиных прядей, этого порождения Гекаты[12], начали подниматься с поверхности холста и вытягиваться по направлению ко мне.

И тогда я познал последний ужас и понял, что обречен навеки оставаться ее стражем и узником одновременно. Она была тем существом, которое положило начало первым глухим легендам о Медузе и прочих горгонах, и теперь это существо завладело моим потрясенным сознанием и обратило его в камень. С тех пор я знаю, что никогда не смогу убежать от этих вьющихся змеиных прядей — как тех, что живут на картине, так и тех, что лежат под слоем извести рядом с винными бочками. Слишком поздно вспомнил я рассказы о нетленности волос умерших даже спустя столетия после погребения.