Локон Медузы

Мама умерла, когда мне было двадцать лет, два года спустя за ней последовал дед. Я был тогда очень одинок и в 85-м году женился на дальней родственнице из Нью-Орлеана. Все могло бы пойти иначе, если бы она пожила дольше, но она умерла при родах, и у меня остался только мой сын Дэнис. Я не пытался жениться снова, а посвятил всю свою жизнь мальчику. Он был похож на меня — темноволосый, высокий и худой, как все де Русси, и при этом преотчаянного нрава. Я постарался, чтобы он получил ту же закалку, что в свое время дал мне мой дед, но ему не нужно было особого воспитания, когда дело касалось чести. Я думаю, это было у него в крови. Никогда не встречал такой возвышенной натуры — помнится, когда он собирался сбежать на Испанскую войну[2], я едва сумел удержать его. А ведь тогда ему было всего одиннадцать лет! Он был юным романтиком с высокими принципами — сейчас бы их назвали викторианскими, — и у меня не было никаких хлопот насчет его приставаний к молодым негритянкам и прочих глупостей. Я послал его в ту же школу, где учился сам, а потом — в Принстон. Он был из выпуска 1909 года.

В конце концов он решил стать врачом и год проучился в Гарварде, на медицинском факультете. Потом ему в голову пришла мысль поддержать старые французские традиции семьи, и он убедил меня послать его в Сорбонну. Я согласился — с гордостью, хотя и знал, что без него мне будет очень одиноко. Боже, если бы только я нашел в себе силы отказать ему! Но я считал, что для жизни в Париже нет мальчика надежнее! У него была комната на Рю Сен-Жак — недалеко от университета, в самом сердце веселого Латинского квартала, — но по его письмам, а также по письмам его друзей я знал, что он не поддерживает никаких отношений с беспутной молодежью. Его знакомые были в основном домашними юношами — серьезными студентами и художниками, которые больше думали о своих занятиях, чем о развлечениях и кутежах.

Но разумеется, среди них были и такие, кто делил время между серьезной учебой и пороком. Все эти эстеты и декаденты, знаете ли. Любители экспериментов с жизнью и ощущениями в духе Бодлера. Естественно, Дэнис сталкивался со многими из них и много понаслушался, а кое-что видел собственными глазами. У них там была куча всяких безумных кружков и сект — подражание культу дьявола, инсценировки Черных Месс и все такое прочее. Вряд ли это действительно сильно вредило молодым безумцам, — скорее всего, большинство из них через год-два совершенно забывали об этом. Более всего этими странными вещами увлекался один парень, которого Дэнис знал еще по школе, Фрэнк Марш[3] из Нью-Орлеана. Последователь Лафкадио Херна, Гогена и Ван Гога, он был настоящим олицетворением девяностых годов. Бедняга, у него были задатки великого художника.

Марш был самым старинным приятелем Дэниса в Париже, и они, естественно, часто виделись — болтали о прежних временах, учебе в академии Сент-Клэр и все такое прочее. Мальчик много писал мне о нем, и я не придал особого значения описанию какой-то очередной группы мистиков, с которой был связан Марш. Похоже, в то время богема увлекалась каким-то доисторическим колдовским культом Египта и Карфагена. Считалось, что корни этого культа уходят вглубь веков к забытым источникам скрытой истины, покоящимся среди останков погибших цивилизаций Африки — в великом Зимбабве и мертвых городах района Хоггар в Сахаре. В письме было много всякой чепухи, связанной со змеями и человеческими волосами. По крайней мере, тогда я называл это чепухой. Дэнис все время приводил странные высказывания Марша о завуалированных фактах, которые якобы лежат в основе легенды о змеиных локонах Медузы и более позднего эллинистического мифа о Беренике[4], пожертвовавшей своими волосами ради того, чтобы спасти мужа. Эти волосы, как вы знаете, были взяты на небо и стали созвездием Волосы Береники.

Не думаю, чтобы все эти разговоры особенно трогали Дэниса до того самого вечера, когда во время странного обряда на квартире Марша он встретил жрицу. Большинство приверженцев культа были юноши, но во главе его стояла молодая женщина, называвшая себя Танит-Исида. В обычной жизни она просила называть себя именем, данным ей в последнем земном воплощении, то есть попросту Марселиной Бедар. При этом она утверждала, что была побочной дочерью маркиза де Шамо. Кажется, до тех пор, пока она не взялась за эту модную и, прямо скажем, выгодную игру в магию, она была то ли художницей, то ли натурщицей. Говорили также, что некоторое время она прожила в Вест-Индии, по-моему, на Мартинике, но сама она предпочитала помалкивать, когда ее спрашивали об этом. Неотъемлемой частью ее образа была демонстрация святости и аскетизма, но я думаю, что студенты поопытнее не принимали последнего обстоятельства всерьез.