Ловец акул

В общем, спустился мистер Дэнвер, и мы пошли к нему в кабинет. Там качался маленький метроном, я глядел на него, и в ушах у меня абсолютно затихало. Почти весь перевод договора я прослушал, но ничуть об этом не пожалел.

Михаил Соломонович иногда тормошил меня:

— Вы слушаете?!

Но я все равно не слушал, и ничего он с этим сделать не мог.

Подписали, и мистер Дэнвер засверкал и затеплился сразу.

Он что-то сказал Михаилу Соломоновичу, который сообщил мне:

— Джеймс сказал, что пока тебе будут снимать ломку, я не понадоблюсь, но потом, возможно, придется снова прибегнуть к моим услугам. Еще он предлагает тебе, как только ты будешь в состоянии, подучить английский, потому что я не смогу присутствовать с тобой у психотерапевта.

Почесал я башку и говорю ему:

— Да хуево мне, Мишаня, скажи ему.

Михаил Соломонович что-то сказал мистеру Дэнверу, и меня повели в палату, дали такую же белую пижаму, как у всех здесь, потом забрали на кардиограмму, взяли кровь на анализ и поставили капельницу, от которой я быстро уснул.

Первые две недели я почти я не помню. Ох и не врал мужик, когда говорил, что переводчик мне не понадобится. Зоя рассказывала, что в рехабах они дают переспать ломку, просыпаешься уже чистеньким.

Меня будили, чтоб я поел (в основном, всякие легкие омлетики и супы-пюре), но я обычно засыпал еще по ходу дела. Странно, но в такой овощной жизни, особенно после напряженной работы, есть свое удовольствие. Может, даже стоит такие отели делать, где тебя неделю только усыпляют снотворными.

Мозги вообще едва работали, но не было зато тоски, не было ужасной героиновой депрессии, я засыпал, пока черномазая тетька кормила меня омлетом, и видел красивые сны.

Один раз встретил Вадика. Помню, я в том сне ходил по Космосу, ну, просто так, ногами, а там, смотрю, облако из звезд, и Вадик стоит. Он на меня посмотрел покойницки, и я сказал:

— Прости, Вадюш. Очень я перед тобой виноват.

А он такой стоит и пялится, вообще безо всякого выражения, рот еще чуть приоткрыт, как у дебила.

И я заплакал и проснулся, и очень испугался, когда увидел, как мне кровь чистят. Это как будто тоже капельница, но не только втекает, а и утекает кровь в большой белый аппарат, как бы в два входа и в два проводка. Проводки, по которым кровь текла, были толстые и очень длинные, их вокруг аппарата можно было хоть два раза обернуть, а, может, и больше.

На проводках у моей руки висели клипсы, красная и синяя, одна трубочка оборачивалась петлей, и всюду, всюду текла моя кровь, а аппарат еще шуршал так зловеще. Я чуть в обморок не упал.

Ощущение это странное — давление в руке, голова кружится страшно, слабость такая, и в то же время тошнота, что в тебя эта кровь накатывает. Кожа у меня была бледная, как у трупа, этого я, наверное, даже больше всего испугался.

Накачивали меня дикими количествами седативки всякой, ведь кровь чистили, и поэтому половина вхолостую шла, дозняк там был огого какой.

Потом, когда с кровью с моей закончили, дозу эту начали снижать, и периоды моего бодрствования увеличились невероятно. Я аж охуел столько думать, привык уже, что сны смотрю. У меня было ощущение, что я за это время так свою жизнь уложил, так ее как-то причесал, осмыслил, как никогда бы не смог без погружения в себя.

В смысле, какая-то цельная у меня сложилась картина того, кто я есть. И сны мне про это снились, и как я бегаю и стреляю, и как я Горби глажу, и как я целую мертвую Лару, и как я ем уродливые Зоины бутерброды, и как я девок насилую с Марком Нероном вместе.

И все вдруг перестало быть раздробленным, превратилось в цельный монолит именно меня. Вот что я все-таки построил.

Это оттого, что я почти себе не думал ничего. Когда думаешь, все разрушается, становится, как песочек, дробится бесконечно.

К тому моменту, как я стал проводить, бодрствуя, больше десяти часов, детокс мой, сам по себе, был практически закончен. Теперь оставалось жрать полезную еду, плавать, набираться сил, короче, отпуск начался.

Я попросил Михаила Соломоновича притаранить мне самоучитель по-английскому. Он принес мне учебник, кассетный плеер и саму кассету. Целыми днями я ее слушал, эту кассету, и научился вести светские беседы о размере одежды и знаках Зодиака.

Иногда я их даже с кем-нибудь заводил. Была у нас в рехабе одна не то второсортная, не то третьесортная актрисулечка, тощая, плечистая вешалка, которая каждое утро отправлялась побегать к океану. Я все время пытался с ней заговорить, но она меня игнорировала, глядела, как не знаю на кого, и я жаловался на нее Саше.

— Ты хочешь ее трахнуть? — спросила как-то Саша. Ее голос казался таким далеким. Она звонила мне из славного города Оренбурга, чье существование здесь, в Майами, было под вопросом. Наши голоса неслись сквозь тысячи километров, и это было настоящим чудом.

— Не, просто хочу познакомиться с актрисой, вдруг я ее увижу по телику. Здесь вообще шоу-биза много всякого. Я, правда, не знаю никого. Есть один, говорят, очень известный бейсболист. Это с битами.

Саша почему-то засмеялась.

— А он уже толкается? — спросил я.