Ловец акул

В самих вопросах ничего умного не было, наоборот, они формулировались очень просто, как в детской анкете. Иногда они предполагали долгие ответы. К примеру, мне нужно было описать, каким я вижу мир, поймать некое общее настроение, сузить здоровенную планету и просунуть ее в игольное ушко. На самом деле, сложно.

Нужно было всякое про себя подумать, про то, что для меня Бог, что для меня я, что для меня жизнь вообще, друзья, семья. Даже был такой вопрос: получаете ли вы удовольствие от еды? Я и над ним задумался.

Вообще для тюрячки вопросы хорошие. Как раз место располагающее к тому, чтоб подумать о вечном. Ну, или о том, раздражает ли громкая музыка.

В общем, я заполнял все эти листочки, почерк мой нес с собой историю полета — всякие встряски, словно кардиограмма, буква вверх — буква вниз. Я подумал: а ведь вся моя крошечная жизнь сюда уместится, а потом осядет на страницах диссертации, которая осядет в университетской библиотеке, или где там.

И вот я уже буду жить, даже когда мои косточки давно превратятся в удобрение, богатое кальцием. Даже когда меня не будет, будут мои мысли.

Все-таки хорошая штука эта наука.

Может, они когда-то и настоящую вечную жизнь придумают, как в фантастических книжках, но тогда деградируем все, без вопросов. Я бы совсем охуел, если бы меня ничего не останавливало.

Вот так я и ответил на один из вопросов, на такой: что вы думаете о вечной жизни? Ну да, логично.

В общем, я запер на тех листочках мое отношение к таким важным штукам, как дети, убийства, Бог, любовь, будущее, ну и так далее.

Когда я закончил, мне показалось, что кто-то взял меня в большие, сильные руки и выжал, как тряпочку. Опросник невероятно отяжелел. Почему исписанный листок кажется увесистее пустого? Не из-за чернил же?

Ну, и как раз я размял натруженные пальцы (писать тяжелее, чем стрелять, что бы там кто ни говорил), взял журнальчик на английском языке, открыл его и осознал, что нихуя на басурманском не понимаю.

Саша меня кое-чему учила, но я как будто разом все забыл.

Я глянул в окошко, уже было видно океан, синий и безбрежный, будто бы второе небо. Я улыбнулся от удивления: это ж надо до такого дожить — увидеть океан, идти, идти по жизни и уткнуться в него.

Спина болела, меня уже начинало подкумаривать, и я судорожно пытался что-нибудь такое вспомнить на английском. Как хоть "спасибо"-то будет? А как "пожалуйста"?

Самолет сел, желудок во мне тряхнуло, отчетливо затошнило.

Стюардесса даже спросила, в порядке ли я.

— Ну, да, — ответил я. — Ага. Спасибо.

— Вам спасибо! Надеюсь, вы насладились полетом с компанией "Аэрофлот"!

Пока я, вместе с другими пассажирами, продвигался по темной кишке телетрапа, мне все не верилось, что вот она — Америка. Совсем другая страна, с другой стороны мира даже. Так странно было даже думать об этом.

Еще не верилось в то, что у меня настоящий отпуск, что реально не надо больше косить людей по злачным местам, постоянно держать с кем-то связь. Хотелось как-то расслабиться, не знаю, лечь с текилой под пальмой и наблюдать за тем, как ебошит по миру солнце.

Я подумал: будет хорошо. Нерон сказал, что в клинике есть аж бассейн. При желании можно выебать кинозвезду, их в хороших рехабах много. Ну, в общем, все удовольствия включены.

Но стоило мне выйти, увидеть указатели и вывески на английском, услышать ударную английскую речь, как я почувствовал себя мелким мальчишкой, потерявшимся в большом магазине.

Меня вдруг накрыла паника от того, что никто здесь не понимает моего языка, что я вообще-то не смогу объясниться, случись какая херня, и ни с кем не смогу познакомиться, пообщаться. Может, кумары, а, может, реально так меня покрыло, прошибло потом холодным, я заоглядывался, потом заспешил вперед, стараясь не отставать от русской семейной пары, за которой сидел в самолете.

Бывает такая штука, страх незнакомого языка. В моей жизни, может, самое ужасное чувство, не знаю. Ну, то есть, таким сразу беззащитным себя ощущаешь, такой сразу детский ужас накрывает от того, что тебя не услышат и не поймут. Я вдруг очутился тут совсем один и безголосый, осознал, что даже сока себе купить не могу. То есть, не, конечно, все в моих силах, но я не могу просто взять и сказать, как в Москве:

— Дай мне, тетя, сока, пожалуйста.

Могу, разве что, как пещерный Вася показывать на апельсин и прыгать на месте.

Хорошо, подумал я, что мы с Юречкой в детстве в шарады играть любили. А то пропал бы я на чужбине.

Сока, кстати, было море, а, может, и океан, тут и там ларьки с соковыжималками и стройными рядами апельсинов, свежевыжатый сок — почти что местная достопримечательность Флориды. Разные, но одинаковые веселые вывески: улыбающиеся апельсины, апельсины в темных очках, апельсины в кепках, апельсины в кедах — у меня закружилась голова.