Ловец акул

— Нет. Вася, а когда ты вернешься, ты снова начнешь колоться? Ты сейчас чистый, на это затрачено много усилий, разве тебе их не жалко?

Я ломался самостоятельно, и ничего мне никогда не было жалко. Тут — так вообще рай на земле, только спи, Васенька, а мы даже кровь твою почистим.

Вот бы был аппарат для диализа души. Такой аппарат я бы себе купил. Вот так же — два проводка, и течет твоя черная душа, а вытекает, как при рождении, белая. Или какая она там у младенца, душа? И сразу так легко и хорошо должно стать, короче.

Это было мое время, чтобы прочувствовать ход жизни, как она течет, как вообще что в ней происходит. Я часто валялся на лежаке и глядел поверх бассейна на океан, морской воздух бил мне в лицо, и я думал: как это так, почему я оказался здесь, в Майами, штат Флорида, в море свежевыжатого апельсинового сока и понтов?

Как так жизнь меня сюда привела?

Я вообще общительный, но тогда как-то был настроен на одиночество. Даже когда я заговорил уже на английском более или менее ничегойно, мне все равно больше хотелось молчать. И со своим психотерапевтом я больше молчал. Ее звали миссис Рассел, она была толстенькой и похожей на белочку, внимательно смотрела на меня и ждала, пока я что-нибудь расскажу. Думаю, нам было одинаково неловко.

Нерону я не звонил, не хотелось знать, что там у братухи. Все, я столько крови видел, текущей в аппарат для диализа, что больше и не моглось, как бы насмотрелся на некоторое время.

Иногда я плавал на матрасе в небесно-голубой воде бассейна и смотрел в океански-синее небо, по которому бежали барашки облаков. Я смотрел, раскрыв рот, и долго пытался сделать вид, что меня не существует.

А на ужин часто давали уже нарезанные арбузы. И без косточек. Я жрал их в нереальных количествах (в детстве очень любил арбузы) и потом всю ночь бегал ссать.

Еще однажды, благодаря арбузам, я познакомился со своим очень хорошим другом.

Он пришел ко мне и сказал:

— Я слышал, вам можно отдавать арбузы. Слышал, что вы их любите.

То есть, может, он не на "вы" со мной был, у американцев-то "вы" и "ты" одинаковое, но по интонации мне так показалось.

Это был рыжевато-каштановый, субтильный молодой человек с огромными, как у лягушки, глазами. Он переминался с ноги на ногу, ему явно было очень неловко.

— Извините, — сказал он. — Если вам не нужно, то я очень извиняюсь.

К концу предложения голос его сильно сел. Я сказал:

— Да, нужно, спасибо, брат!

Я выдернул тарелку у него из рук, перекинул себе кусочки красного спелого арбуза, наколол один на вилку и постучал рукой рядом с собой.

— Садись.

Он жалобно нахмурил брови, но сел. Когда парень оказался совсем близко, я понял, что не такой уж он и молодой, просто черты лица детсковатые. У него было достаточно седых волосков, достаточно мелких морщинок, достаточно загрубела кожа, просто при первом взгляде это все не бросалось в глаза, и он казался почти подростком.

— Василий Юдин, — сказал я, протянув ему руку. — Приятно познакомиться.

Почему-то вот с ним мне по-настоящему хотелось поговорить. Он единственный из всех показался мне не плоским, а вполне себе трехмерным, очень живым.

— Шон Пешковиц, — сказал он. — Вы…

Это я уже запомнил. Так они спрашивали про профессию, подразумевалось, что я продолжу фразу. Обычно я говорил, что у меня бизнес, но про него начинали расспрашивать, это было неудобно.

Шону мне почему-то захотелось сказать все честно.

— Я бандит. Разбойник. Не знаю, как еще сказать. Мафия. Русская мафия.

Шон застенчиво улыбнулся:

— Это очень хорошо, потому что я — юморист. Стенд-ап комик.

Причем комиком Шон был, по его словам, весьма известным, хотя это и не добавляло ему счастья. Шон был патологически застенчивым парнем, в секс-шопе он часами прятался от консультанта за полками с порнухой, а в продуктовом иногда просил дедов купить ему пиво. За тридцать семь лет у Шона было три попытки самоубийства и только одна девушка.

Он жил в мотеле, скуривал по четыре пачки сигарет в день и развлекался тем, что вырезал свои фотографии из газет, журналов и детских альбомов.

У него была и коронная шутка. Он говорил, все так же застенчиво улыбаясь:

— Моя мама всегда утверждала, что мне не стоит быть комиком. Она вообще не понимала, что во мне смешного. Но у нее было очень странное чувство юмора. Она смеялась только на очень-очень большими пауками и моими попытками заслужить ее любовь.

На этом месте он замолкал и смотрел куда-то поверх моей головы. Я ухахатывался. Даже повторенная в миллионный раз, эта шутка оставалась смешной.

У парня реально был талант, что-то в нем сверкало уморительное, когда он это говорил, в самой интонации, и не передать даже.

И я просил:

— А что-нибудь еще расскажи! Какую-нибудь смешную историю!

Но Шон тут же замыкался в себе.

— Я стесняюсь.

Как-то он рассказал мне, что может выступать только под кокаином. Очень с ним вязалось.