Ловцы душ

Честно сказать, я уже успел позабыть о Матиасе Хоффентоллере. Во-первых, не придал разговору с ним особого внимания, а во-вторых, ежедневный напряженный труд во спасение человеческих душ слишком изнурителен, чтобы еще и отягощать память лишними воспоминаниями, задумываясь над несущественными вопросами. Да и человеку, который находит наивысшую радость в том, чтобы преклонять колени пред алтарем, непросто понять простые страсти, управляющие обычными людьми. Поэтому, когда дворянин вошел в альков, где я как раз завтракал (а скорее пытался проглотить хоть что-то, с трудом борясь с тошнотой, вызванной воспоминаниями о вчерашней ночи), в первый миг я его не узнал. Особенно учитывая, что он подстриг торчащие некогда усы и теперь выглядел несколько менее комично, чем во время нашей прошлой встречи.

– Садитесь, садитесь, – махнул я ему, когда уже вспомнил, кто он такой.

Заметил, что на грудь его вернулась цепь, а на пальцах его нынче – четыре золотых перстня с крупными камнями, которые, казалось, шаловливо мне подмигивали, приговаривая: «Мы можем стать твоими, Мордимер».

Я опустил глаза, не желая, чтобы искушение пересилило столь любезное мне спокойствие. По крайней мере, не сразу…

– Трактирщик, вина! – выкрикнул Хоффентоллер и хотел покрутить правый ус, но только провел пальцем по щетине, что осталась на их месте.

Свет утреннего солнца отразился от желтого камня, вставленного в оправу одного из перстней на руке у дворянина.

– Потише, будьте любезны, – попросил я его, размышляя, поможет ли мне вино.

Что ж, я знавал медиков, которые говорили, будто благородный напиток мешается со свойственными организму флюидами, создавая спасительные гуморы. Но вчерашней ночью этими гуморами я был залит едва ли не по самое горло, и хоть нынче упомянутого напитка я имел вдосталь, никакого спасения при этом не ощущалось. Разве что напиток оный, употребляемый мною вчера, был не настолько благородным, как мне тогда казалось… Хотя должен смиренно признаться вам, милые мои, что всех происшествий прошлой ночи я с некоторого момента не помнил столь отчетливо, как мне бы того хотелось. Не мог даже припомнить слов одной модной провансальской песенки, хотя помнил, как необычно хорошо распевал ее один из братьев-инквизиторов. А он в тот миг стоял голым на столе, воткнувши в зад хвост копченой щуки, и изображал сирену. И картинка эта казалась мне куда забавней вчерашней ночью, чем нынешним утром. Но, как мне уже приходилось говорить, инквизиторы – люди хмурые, я же принадлежал к наиболее мрачным среди них.

– Если захотите пуститься в путь, – взял быка за рога Хоффентоллер, – я готов оплатить ваши услуги.

– И вам не надоело? – проворчал я. – Сколько прошло? Месяц?

– Тридцать шесть дней, – поправил меня он, а я лишь кивнул, поскольку память у него нынче была всяко лучше моей.

– И зачем вам это? – вздохнул я. – Не знаете разве, что «согласие возвышает, а несогласие разрушает»?

– Честь, – лицо дворянина сделалось пурпурным, будто его вот-вот хватит удар. – Может, вы и не понимаете, уж простите мою смелость, но только мы, старое дворянство, помним еще о чести…

– Вы бы удивились, – я даже не почувствовал обиды, поскольку поведение его было слишком типичным. – Но если такова на то ваша воля, я отправлюсь в имение маркграфа и разузнаю, что там да как. Но сами понимаете, в нынешние злые времена необходимо предусмотреть непредвиденные повороты фортуны, – я сам удивлялся, насколько гладко выходят из меня слова, несмотря на метущую в голове вьюгу. – Потому попрошу вас сразу предоставить мне всю оговоренную сумму, а позже сообщу вам о своих расходах.

Он медленно кивнул и, как ни удивительно, покраснел еще сильнее.

– Вы мне не верите, – сказал с отчетливой обидой в голосе.

– Я верю Господу – и этого достаточно, – ответил я спокойно.

* * *

Я раздумывал, каким бы образом без проблем проникнуть в замок маркграфа. Решил, что проще всего будет просто отправиться в путь, а на месте попросить Ройтенбаха о гостеприимстве. Дворяне обычно не слишком любили функционеров Святого Официума (может, кололи им глаз наши смирение, скромность и нелюбовь к мирским радостям), но я не думал, что кто-то откажет принять у себя инквизитора, едущего с официальной миссией. Разумней было стиснуть зубы и перетерпеть, чем оскорблять Инквизиториум. Впрочем, мы не были людьми мелочными, и, если некто отчетливо давал понять, что не желает искать удовольствия в нашей компании, мы покидали сей дом, смиренно сохранив случившееся в памяти. И так уж оно происходило, что обиды, нанесенные Официуму, распускались в наших сердцах, как черные цветы, и раньше или позже приходило время цветы те вырвать с корнем.