Ложь от первого лица

О чем они говорили — не знаю. Я начала слушать только после того, как ведущий вышел на сцену в третий раз и представил «Первое лицо, Гитлер». До тех пор глаза мои искали его в первых рядах. В ушах стоял барабанный бой. Нос пересох от вынюхивания.

Когда ведущий в третий раз вышел на сцену, Одед вытащил из сумки желтый студенческий блокнот и положил его на колени, словно собирался конспектировать лекцию.

К блокноту Одед прицепил ручку, а я так и не разглядела Первое лицо. Он поднялся со своего места в зале только после слов ведущего: «Многочисленные публикации», «разнообразие тем» и «книга, вызвавшая неоднозначную реакцию и серьезную полемику, которая, без сомнения, не оставит нас равнодушными».

Первое лицо, Гитлер встал, и теперь, никуда не денешься, придется, очевидно, вернуть ему право на существование.

Злу нужно тело, чтобы воплотиться, и кто мне поверит, если я не изображу его во плоти?

Внизу портрета должны быть видны непропорционально длинные паучьи ноги, вверху волнистая шевелюра, не поредевшая с годами: еще одно свидетельство его дьявольской натуры. Прежде чем заговорить, он достал из кармана пиджака узкие очки для чтения и водрузил их на кончик носа… И хватит. Остальное от макушки до низа описывать не хочу. Он стоял на сцене под нами, он был там, он был — и ничего не изменилось.

Было очевидно, что большая часть аудитории понятия не имела, чего ожидать. Целое поколение выросло с тех пор, как появилась эта книга, а на иврите она так и не вышла. У людей короткая память, да они и не хотят помнить, и знать не хотят.

Еще не успев открыть рот, он начал всасывать и поглощать внимание: он соблазнял присутствующих смотреть, как он отгибает дужки очков, приковывал их взгляды, вытаскивая лист бумаги и медленно разглаживая его на кафедре.

Зло обманчиво, и меня не удивило, что зрители не сумели распознать его в этом воплощении. Они не сумели, и это навело меня на мысль, что с ним надо покончить публично — только так можно вызвать крик вместо доверчивого молчания, с которым они наблюдают, как он разглаживает страницу на кафедре.

Но я не покончу с ним сразу. Сначала он закричит, потом закричат зрители, а я спрошу у этого кричащего рта, согласен ли он с Шопенгауэром и другими, что боль более реальна, чем счастье.

Мы были там. Нелюдь был рядом. Возможность была так близка, и пока он не заговорил, я представляла себе, как громкий крик заглушит другой крик, а затем — тишина. Приговор стирает приговор, словно его никогда и не было.

Он заговорил по-английски. Я тогда подумала, что он забавляется, скрывая тот факт, что хорошо знает иврит и понимает, что говорят окружающие. Теперь же я думаю, что, возможно, он выбрал английский, чтобы извлечь выгоду из вежливости, с которой принимают иностранцев и гостей.

Рот открылся, закрылся и открылся снова. Неужели я позволю ему говорить?

Я слышала всё и всё восприняла от начала до конца, в мире не было более внимательного слушателя, чем я, и, даже если я вынужденно становлюсь его рупором, повествование обязывает меня передать его слова.

Прежде всего он поблагодарил ведущего за представление, а хозяев за приглашение, и не просто поблагодарил, а превзойдя себя в скромности, потупил голову, коснулся своей длинной шеи стервятника и скромно заворковал по-голубиному. Самозванец поблагодарил, а затем объяснил, что собирается говорить о серьезной ошибке, которую он совершил, и по ряду причин для него было важно приехать и признать свою болезненную ошибку здесь, в Иерусалиме.

Чтобы прояснить личную и интеллектуальную подоплеку своей ошибки, — продолжил он, — ему нужно сначала объяснить, что он стремился сказать своим произведением, и в какую ловушку он угодил. По его скромному мнению, искушение, о котором идет речь, столь же древнее, как сам человеческий род.

Он всегда считал — многие здесь, несомненно, согласятся с ним, — что превосходство человека можно описать одним простым и чудесным словом: «Почему?» Взмыленная лошадь не спрашивает: «Почему?» Собака — несомненно умное животное, но, когда ее пинают, она лишь попытается убежать от следующего удара. Человек выражает свою человечность, когда, сталкиваясь с величайшим из ужасов, настойчиво вопрошает: «Почему?» Когда Фауст пытается постичь «всю мира внутреннюю связь», он не ожидает ответа из области квантовой механики или теории струн. Фауст ищет смысл. Он хочет понять.

Человек выражает свою человеческую сущность снова и снова настойчиво требуя объяснения.