Ложь романтизма и правда романа

Снобу не нужно ничего конкретного. Романист это замечает и обнаруживает характерные для снобизма бессодержательные и симметричные оппозиции во всех уровнях индивидуальной и коллективной жизни, демонстрируя нам торжество абстракции в частной, профессиональной, национальной и даже международной жизни. Он показывает, что Великая война – не последний из национальных конфликтов, а скорее первый из великих абстрактных конфликтов XX века. В целом Марсель Пруст подхватывает историю метафизического желания с того места, на котором остановился Стендаль. Он показывает, что двойная медиация пересекает национальные границы, обретая знакомый нам сегодня планетарный масштаб.

Описав светское соперничество в терминах военных действий, Пруст начинает описывать военные действия в терминах светского соперничества: образ и объект меняются местами. Два понятия «образа» здесь, как и в современной поэзии, взаимозаменяемы. Одно и то же желание торжествует и в микрокосме, и в макрокосме. Структура везде одинакова, меняется лишь контекст. Метафоры Пруста отвлекают нас от объекта и обращают к медиатору; от линейного желания они заставляют нас перейти к треугольному.

Шарлю и г-жа Вердюрен путают светскую жизнь с Великой войной; романист же преодолевает это безумие подобно тому, как само оно преодолевает «здравый смысл». Он не смешивает эти две сферы, но методично сопоставляет их между собой. В глазах специалиста он рискует показаться искусственным. Его могут упрекнуть в том, что он объясняет значительные события «пустячными причинами». Историки хотят, чтобы историю принимали всерьез, и ни за что не простят Сен-Симону того, что он объяснял некоторые войны Людовика XIV придворными интригами. Они забывают, что при Людовике XIV ничто касавшееся до монаршей благосклонности «мелочью» не было.

Дистанция между обычным пустяком и тем, что чреват катастрофой, ничтожна. Ее не игнорирует Сен-Симон – и тем более не игнорируют романисты. Поэтому нет никаких «причин» – ни больших, ни малых: есть лишь бесконечно активное небытие метафизического желания. Великая война, как и салонные войны, – плод этого небытия. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на эти лагери: везде все то же негодование, все те же картинные жесты. Все разговоры здесь похожи один на другой: чтобы сделать их, на выбор слушателя, приятными либо возмутительными, достаточно поменять местами нужные имена. Немцы и французы рабски копируют друг друга. Некоторые выведенные в тексте сравнения выставляют Шарлю в комическом – хотя и весьма горьком – свете.

По прошествии лет этот всеохватный снобизм может вызвать улыбку. Где, казалось бы, романист с его одержимостью светом, и где – современные страхи и тревоги. Однако же перечитывать Пруста следует именно в перспективе нынешней исторической эволюции. Всюду сталкиваются симметричные блоки. Гог и Магог скованы узами подражания и страстной ненависти. Идеология сегодня – не более чем контекст для борьбы неистовых, но втайне согласных меж собой противоположностей. Интернациональный национализм и национализм Интернационала перекрывают друг друга и спутываются в безнадежных узлах.

Некоторые из аспектов такого исторического расклада излагает в своем романе «1984» английский писатель Джордж Оруэлл. Он превосходно видит, что тоталитарная структура предполагает удвоение, хотя и не показывает связи между индивидуальным желанием и коллективной структурой. Чтение его книг часто создает впечатление, будто «система» навязана невинным людям извне. Дени де Ружмон в «Любви в западном мире» заходит дальше и сближается с романической точкой зрения, выводя коллективную волю к власти и тоталитарные структуры из той индивидуальной гордыни, что порождала мистику страсти: «Ясно, что эти враждующие воли к власти – ведь тоталитарных государств уже несколько – не могут не устроить яростную грызню. Они становятся друг другу препятствием. Поэтому реальная, негласная, роковая цель этих тоталитарных волнений – война, которая значит смерть».

Пруст, как говорят, пренебрег важнейшими аспектами жизни современного общества; он-де увлекся живописными, но почти что исчезнувшими пережитками ушедших эпох. В каком-то смысле все так и есть. Прустовский мирок стремительно отдаляется от нашего – но тот просторный мир, в котором мы оказались, с каждым днем напоминает его все сильнее. Иные декорации, иной масштаб – но структура все та же.