Луна на ощупь холодная (сборник)

После пруда завелись утиные блохи. На заднем дворе мать вымыла Таню керосином. За двором разбегалось поле. В поле, на самом горизонте, пахали трактора. Таня страдала от стыда перед трактористами. «Кто там видит тебя, Госсподи! Ты их видишь? И они тебя нет!» – ворчала мать. Тане казалось, они по очертаниям понимают: моют кого-то вшивого. И конечно, от тракториста, протянувшего руку, знают – кого.

Таня возненавидела Марию Сергеевну как личного врага. И во всех анкетах в графе «Ваша антипатия» писала её инициалы. Даже эта нелицеприятная страничка в общих тетрадках всегда бывала украшена нарисованными цветами, которые просвечивались на обороте и пахли одеколоном, продлевающим фломастерам жизнь.

Когда бабушка родила и Алёнка катала в коляске свою маленькую тётку, девочки жалели младенца: «Хорошенькая какая! Бедненькая, спит, и не зная , что у ней за мамка. Подрастёт, по глазам стебать будут. Люди – они такие, им до всего дело. Хоть бы уж ребёнку ничего не говорили, выростя , – сама разберётся. Нет, и ребёнку скажуть ».

Матери Светы и Оксаны шли по улице, обнявшись и спотыкаясь не столько от самогонки, сколько не догадываясь, что нужно идти в ногу, пели:

– Напилася я пьяна, не дойду я до дома, завела меня тропка дальняя до вишнёвого саду…

– Девки, подпевайте! – крикнула тётя Валя.

– Если он при дороге, помоги ему, Боже, если с любушкой на постелюшке, помоги ему тоже , – запели, как переделал кто-то в шутку, и с тех пор воспроизводили только так.

Тане хотелось защитить дочку Марии Сергеевны от злых людей, которые с детства испортят ей жизнь осуждающими рассказами о её матери. Таня сама так много пострадала от вольностей Марии Сергеевны, а Иринка маленькая, и ей будет ещё тяжелее.

Таня написала письмо:

«Иринка, не верь, что говорят про твою маму. Твоя мама очень хорошая. Очень. Верь мне, я уж пожила на свете». Подписываться не стала, решив, что не важно, кто автор письма. Ибо автор его – Истина.

На Алёнкином дне рождения Таня мазнула письмо клеящим карандашом и прилепила его в конец букваря, стоявшего на Алёнкиной полке. Она рассудила, что теперь его откроет только Иринка, которая к последним страницам точно научится читать.

За столом пели ту же песню, в той же редакции, и Таня смотрела на Марию Сергеевну с умилением. Она отмечала платье с вырезом, и красную помаду, и золотой зуб, и синие тени, и рыжие крашеные волосы, и руку приёмного Алёнкиного деда на боку жены, и с нежной решимостью думала: «Что бы ты ни ворочала , Иринку я в обиду не дам».

Дыши-не-дыши

Однажды, когда мы с Мариной гуляли, за нами увязалась Олька. Она залезала на все заборы и рассказывала, что видит оттуда. Она видела Москву, как тетя Маня колотит дядю Пашу и как тетя Полина превратилась в жабу и присосалась к вымени соседской коровы.

– Вон баба Параша шуруя, колун схватила да как дала! Вон у жабы лапа-то отлетела! Теперь Полинка охромела либо!

Вечером к нашей бабушке зашла тетя Полина. Она опиралась на палку, и тапок был не обут, а привязан веревочкой к распухшей забинтованной ноге.

С тех пор мы подружились с Олькой.

Мы сидели на ступеньках магазина и слушали Олькины рассказы о поселковых бабках, столпившихся под липой в ожидании машины с хлебом. Все они были ведьмы.

К нам подошла Юлечка, наша ровесница, но до того хорошенькая, что на нее заглядывались взрослые. Она была в гольфах и с дамским лакированным кошельком под мышкой.

– Идет, чулида, – сказала Олька.

– Здравствуйте, девочки. – Юля не села на пыльное крыльцо, а встала поодаль и, зажав кошелек коленками, стала переплетать косичку.

– Юлькина бабка нашу кобылу испортила, – рассказала Олька. – Плюнула ей под хвост – и все.

– Хватя болтать! У вас и кобылы-то никогда не было. Папка твой всю жизнь на мерине ездиет.

– А почему наша кобыла мерином стала? Потому, что твоя бабка-ведьма ей под хвост плюнула. Не знаешь ничего – и молчи.

– Я не знаю ничего? Вон ведьма идет настоящая – Дышиха, она по руке гадая как цыганка, не знаю я прямо ничего.

По дороге маленькими шагами шла женщина. Дыши-не-дыши, фельдшерица на пенсии, но назвать ее старухой было бы трудно. Рыжие косы с сединой она уложила корзиночкой, очень модное лет десять назад платье было утянуто в талии узорным пояском, каблуки вихлялись, и ноги Дыши-не-дыши все время подворачивались на комьях засохшей грязи.

– Добрый день, Антонина Ивановна! – закричала Юлечка.

– Привет, – сказала Дышиха.

Она не подошла поздороваться к замолчавшим бабкам, а достала из кармана пачку папирос и закурила.

– Юль, пусть она нам погадает, – попросила Марина.

Я сказала:

– Пожалуйста.

Стало так интересно, что по спине побежали холодные мурашки.

– Что она, при всех, что ли, будет? Чтобы все узнали? – Юлечка таращила глазки, и это ей очень шло.

Мы договорились купить хлеб, отнести его домой и встретиться у Дышихиного забора.