Луна на ощупь холодная (сборник)

Плача в спальне, Катя услышала тяжелое, как бывает у больного во сне, дыхание. Над ней стояла свекровь с сонными от разлитой в них крови глазами.

– Все они кобели, – задыхаясь, сказала свекровь. – Не знала, что ли? Давно он гуляет от тебя, давно – а о разводе не заговаривает. Ты ему жена, хозяйка, он девочку жалеет – а та кто? Вертихвостка, тьфу! Не уйдет он от тебя, не боись, только в глаза ему этой пустышкой не тычь.

Старуха повернулась и, отдуваясь, как уставший пловец, пошла в свой угол. С тех пор она не покидала его.

Катя стыдилась перед людьми своей слепоты – все знали, все смеялись над ней, даже сестра.

Евдокия действительно знала, молчала, потому что боялась – сестра вернется в Курпинку, и теперь утешала, говорила: «Все гуляють, найди и ты мужичка», – и не могла сдержать усмешки – ей-то муж был верен.

Катя не подала виду, что знает об измене, обнаружившуюся беременность приняла как подарок Провидения. С первых месяцев она полюбила этого ребенка, незаметную рыбешку во чреве, чувствовала, что сын, говорила об этом мужу – двоих детей, сына, он не бросит, а будут и третий и четвертый – один за другим будут являться на свет маленькие защитники Кати, ее семьи, единственные союзники преданной всеми женщины.

Витьку беременность жены ввергла в уныние – он уже обдумывал, как скажет ей, как уйдет – Машка торопила. У него и раньше не хватало духу объясниться с женой, а теперь он знал, что и подавно не хватит. Катая дочку на плече с красным пятном, оставшимся после укуса любовницы, он мечтал о выкидыше.

Все эти годы Машке снилась беременность. Она потеряла способность к чадородию вместе с ребенком.

Из разговоров женщин Катя узнала, что искровская Машка очень суеверна – конечно, она и присушивает, и заговаривает как старуха, бегает вечерней зарей к бабке, босая, спешно идет по окраине села, озирается, шепчет, туман змеями выползает из посадок и оплетает Машкины ноги, как дым, по щиколотку.

Катя не верила в колдовство, она хотела только напугать Машку – ей казалось, что суеверный страх заставит эту женщину отступиться от чужого мужа. Катя насыпала мусор – щепки, скорлупу в Машкины следы на заднем дворе – узкие, с хорошо заметными только подковками круглых пяток, завязывала калитку атласной ленточкой – такими обшивают гробы, забрасывала в форточку лягушек.

Машка теряла самообладание – ей приходилось видеть порченых. Девочкой она ездила с матерью в монастырь – порченые с остекленелыми глазами падали в церкви и стучали зубами по каменным плитам, священник избивал их кропилом: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, встань!», брызги святой воды разлетались как прозрачные перья.

Машка не сомневалась, что это Катя наводит порчу, но у нее не было доказательств, Витька смеялся над суеверной любовницей.

У Кати рос живот, она хорошела, завивалась, Витька смирял себя мыслями о том, что смуглые быстро стареют, к тому же Машка без детей, хорошо встречаться и так, а там будь что будет.

Наташа с мужем перешла на новую квартиру, Машка осталась одна.

Она вырывала и бросала в печь седые волосы, по ночам жгла лампаду, курила ладан, атласная лента «Живый в помощи» перетерлась на ее груди. Однажды Машка, как обычно, оставила курящуюся кадильницу на подоконнике, но закрыла окно – от угара ее спасли соседи, увидели: в Машкином доме стоит серое, сложно сплетенное из волокон дыма облако, и подумали, что случился пожар. Машку вынесли и откачали, с тех пор ее тошнило от запаха ладана – это сказывалась порча.

Машка была в отчаянии, увидев случайно в «Искре» маленькую Ольгу – она на велосипеде приехала к подружке, – Машка зазвала ее к себе и дала девочке банку вишневого варенья.

– Скажи мамке, ей ваша тетя Дуня передает – пусть попробует, либо доварилось, либо нет.

Спицы девочкиного велосипеда зазвенели на крыльце как гусли – это кошка решила поточить когти.

Девочка все слово в слово передала матери, запросила варенья. «Да открой же да ешь», – Кате было хорошо, сегодня ребенок впервые задвигался во чреве, она содой перемывала тарелки, ставила на подоконник. В мокром солнце они казались наполненными новыми монетами, высыхали, монеты исчезали на глазах.

Дочка лизнула зеленоватый ободок банки, он был горек, она заплакала, Катя, догадываясь, сама тронула языком. На следующий день она, завернув банку в наволочку, поехала с дочкой и сестрой в Лебедянь, в милицию.

Машка узнала об этом на работе. В обед она развела в стакане самогона остатки крысиного яда, приготовленного некогда для свояка, и выпила. Вечером Витька нашел ее в комнате. В блевотине, пытаясь сдержать судороги, она грызла железную спинку материной кровати. Кровь из прокушенного языка окрасила атласную ленточку с молитвой, в кулаке Машка сжимала нательный крестик – шнурок душил ее. Так порченые корчились на церковном полу. Машкина мать смотрела с траурного портрета на агонию дочери, повторяющую агонию отравленного зятя.

Витька окунал голову возлюбленной в ведро с водой, подтащил тяжелеющую Машку к колонке, но не смог разжать ей зубы, чтобы напоить. Она умерла в его руках, вцепившись в него, будто хотела утащить с собой в могилу, и синяки, оставленные на предплечьях мертвыми пальцами, долго не сходили – Катя боялась смотреть на них в темноте.

Осенью она потеряла ребенка, из-за козы. Катя вышла в сад нарвать яблок для компота – молодая отвязавшаяся коза, заигрывая с женщиной, поддала ей сзади рогами. Катя упала на падалицы, коза убежала, испугавшись ее крика, запах прелых яблок и теплой сухой травы пронзил Катю одновременно с болью.

Сосед до смерти застегал козу, под вой матери и жены. Больше Катя забеременеть не могла. После смерти Машки Витька стал пьяницей. Ему случалось побивать Катю, она смело отвечала тем же, драчливость их была известна в округе.