Луна на ощупь холодная (сборник)

Зимой, когда нельзя было ходить, жили в Шовском, у бабок. У Бабченки было хорошо, она жалела, садилась и играла на баяне, а внуки и кого взяла нянчить ползали, мокрые, у ее слоновьих ног («дома, авось, тяпло»), зато весело. Лицо у нее было как яблоко – ни морщинки, лоснилось и блестело в темноте.

А у бабки Косых, например, было так себе – на кухню не пускала, кормила раз, вместе с собой, вареной картошкой – картошины были на вид как выточенные из кости. И были холодные щи из кислой капусты – от них пахло больницей. Бабка Косых смотрела, скрипела и говорила матери, что не учат уроки.

Но хуже всего было у учительницы Клавдии Степановны. Иногда она проверяла тетради, но вместо того, чтобы помочь, сразу ставила тройку. Видела, что не делают, – и спрашивала в школе. Если и выучили какие стихи – рассказывали их плачущими голосами, – то это заставила Клавдия Степановна.

В шкафике у Клавдии Степановны были наливочки. Каждый день она бралась вытирать пыль, иногда и по три раза, и все вытирала в шкафике, переставляла наливки и радостно вскрикивала: «Ой, батюшки, пролила! Ах, пролила, старая!» И так все проливала и спала крепко, даже не замечая, как кошка с худым хвостом ходит по кровати и наступает ей на грудь и лицо.

Заходил сын. Он был столяр, пьяница и носил очки. Пока учительница управлялась в закуте, ее Сереженька давал Ваське трепать себя и после долгих уговоров побороться борол одной дрожащей рукой.

Рита смотрела в окно – идет, нет. Когда шел, бросалась за стол, садилась спиной к двери. Сереженька не видел лица девушки – отворачивалась, закрывалась кулаками, подпирая щеки, но, как если бы он видел, Рита делала умное выражение – красиво морщила лоб, хмурилась, вскидывала бровь, шевелила губами – читает, считает, рисует – какая умница.

Сереженька все замечал – красные уши, хриплый голос, следы от мокрых ладоней.

Мать деньги давала или не давала. После шкафика почти всегда давала. То гнала, толкала кулаком в лицо, то обнимала, усаживала. Однажды Сереженька слабым, невнятным голосом пел: «Ох, умру я, умру я, похоронят меня, и родные не узнают, где могилка моя. Только ранней весною соловей пропоет. Пропоет и просвищет, и назад улетит… Лет семнадцати мальчишка в сырой земле лежит…»

От этой пьяной песни у Риты сладко заболело сердце. Она мечтала, что Сереженька умирает. Все умирает, умирает, а Рита плачет, плачет, не может остановиться, а Сереженька все не может и не может умереть.

Рита грызла ручку, думала о Сереженьке. Приглушенно, прищемив занавесь, хлопнула дверь. «Вась!» Васька молчал, играя. «Вася! Я снеслася!» Брат не прыснул от смеха. Рита обернулась – на стуле сидел и беззвучно смеялся пьяный Сереженька.

Рита отвернулась, уронила голову на стол – позор, девчонка, ребенок, дура.

– Рит, а Рит, – сказал Сереженька.

– Чего вам?

– Мамка где моя, не знаешь?

– Пошла дрова выписывать.

– А Васька где?

– С мальчишками гоняет.

– К вам в Курпинки либо и не пройти, снегу небось по крышу намело.

– Да.

– Волки-то к дому не подходят?

– Да.

– Что да?

– Подходят. Папка их из ружья пугает.

– Ты взрослая девчонка-то?

– Да.

– Сколько годов?

– Трина… Пятнадцать. Ну, пятнадцатый.

– Деньги-то дает тебе мамка?

– Дает.

– Так. Ну ладно, а тратишь ты их на что?

– Ни на что.

– Не тратишь?

– Неа.

– А чего так?

– Так.

– А сколько есть-то их у тебя?

У Риты не было.

Она была взрослая, строгая, сердитая и сказала:

– А тебе-то что?

Ее детский голос был жалок и беспомощен. Сереженька понял.

– Так. А мамка-то твоя от тебя деньги прячет?

– Нет.

– А куда ложит, знаешь?

– Знаю, в сундук.

– Так. А моя мамка? Вы ей за квартиру плотите, куда ложит?

– На кухне, на полке, в хохломе. Да она от нас не прячет, мы же не возьмем.

– Да на вас и не подумает никто.

Они замолчали. Рита подняла остывающее лицо и посмотрела в окно. Угольная ворона прыгнула на подоконник и клюнула в стекло. Рита увидела, как тяжело она слетела – будто отвалилась, и как пошел снег.

– Снег-то какой – лопухами, – сказал Сереженька, приближаясь. У него были мокрые, зеленые глаза – в них как студень дрожали слезы.

– Рит, сбегай за Васькой-то, мне он нужон, я ему патрон обещал, – сказал Сереженька так близко к Ритиному уху, что уху стало горячо и приятно.

Рита, глядя в неметеную дорожку, прошла в коридор. Хотя Сереженька и не видел, она не надела валенки – детские.

Резиновые сапоги были отлиты изо льда. Рита обежала село, и когда вернулась с братом, ей казалось, что ноги у нее в кровь изрезаны.

У калитки встретили Клавдию, она сразу заметила сапоги: «С ума сошла! Бегом домой! Бегом! Ну, нет ума у девки, вырядилась она! А, явился, руля! Глазки свои залил!» – с крыльца спускался Сереженька, шапкой играя с собакой в прошлогодних репьях на морде.

Он сказал Ваське:

– Патрон-то я обещал тебе, а забыл, – и пошел за сараи.

Рита надела валенки, тоже пошла, снег хрустел как капуста, высунула язык, ловила кисловатые снежинки.

Из проулка вышел Сереженька. Он сказал: «Спасибо тебе, Рит», – и поцеловал в губы.

Сначала Рита плакала от счастья – в первый раз, в губы, прямо посреди улицы, он, потом плакала наоборот – посмеялся, обманул, позор какой, теперь не заходит, потому что добился своего, хвалится небось в столярке.

Началась оттепель, сосульки и сугробы мёрли, ледяная горка оказалась навозной кучей, Клавдия Степановна заявила на сына, был товарищеский суд, Сереженькину зарплату отдавали теперь ей, Клавдия Степановна ночевала в школе, на уроках плакала, полоскала рот одеколоном перед уроками. Оказалось, совсем другое ему надо было, ему одно надо было – деньги на водку.

«Он бы не пил у меня, а носил бы меня на руках», – думала Рита, идя в школу.

В конце апреля в школу уже ходили из Курпинки. Во всю дорогу бежал один ручей – весь горбатый и шипел. Рита разбивала его позвонки, а они срастались. С такой радостью Рита никогда не ходила в Шовское – то у магазина со спины, то голос в столярке. Потом стал провожать Володька, и забыла.

В мае гуляла в Старом Саду, все хотела нарисовать, разрывала нераспустившиеся, розово-белые бутоны яблонь. Оторванные лепестки были похожи на веки с прожилками. Услышала шаги, прижалась к дереву. Вышел Сереженька, пьяный, срывающий и жующий молодые листья.

– Рита, ты?

Рита молчала.

– Я ведь не из-за денег тогда. Я так, Рит.

Пошел дальше, по прозрачному еще Саду, и оттого, что ветер качал деревья, Сереженька казался пьянее, чем был на самом деле.