Луна над Сохо

С этими словами Симона замерла в моих объятиях и, подняв на меня взгляд, нахмурилась, но я снова вовлек ее в ленивый медляк. И смотрел, как недавние воспоминания постепенно гаснут где-то в глубине ее глаз.

– Ты всегда любила джаз?

– О да, – кивнула она.

– Еще со школы?

– О, у нас была самая невероятная учительница музыки, – улыбнулась Симона. – Ее звали мисс Пэттерност. Она иногда приглашала нескольких любимчиков к себе на чай, там мы слушали разные пластинки и «были наедине с музыкой».

– Ты тоже была ее любимицей?

– Разумеется, – кивнула она, снова скользнув ладонью мне под рубашку, – меня всегда все любят. И ты тоже меня любишь, разве нет?

– Конечно, – сказал я. – А Шерри и Пегги тоже?

– Да, – кивнула Симона. – Мы втроем прямо поселились в гостиной у Пэттерност.

– То есть вы с сестрами учились вместе?

– На самом деле они мне не сестры, – покачала головой Симона. – Они мне стали как родные, заменив сестер, которых у меня никогда не было. Мы познакомились в школе.

– Как она называлась? – спросил я. Если скажет, можно будет легко установить личности всех троих.

– Косгроув-Холл, – ответила Симона. – Где-то неподалеку от Гастингса.

– И что, хорошая была школа?

– Да вроде бы, – пожала плечами Симона. – Учителя не слишком зверствовали, и там была собственная конюшня с верховыми лошадьми и, конечно, мисс Пэттерност – как ее можно забыть! Она обожала Элизабет Уэлш[73], особенно ее «Бурю». Иногда она заставляла нас ложиться на ковер – у нее был прекрасный восточный ковер, скорее всего персидский, – и мысленно рисовать картины.

Я спросил, какие пластинки они слушали. Оказалось, это почти всегда был джаз: Флетчер Хендерсон, Дюк Эллингтон, Фэтс Уоллер и, конечно, Билли Холидей. Мисс Пэттерност объясняла своим ученицам, что джаз – это величайший вклад чернокожих в мировую культуру и, пока они дарят миру такую прекрасную музыку, могут спокойно жарить и есть миссионеров сколько захотят. В конце концов, говорила она, с конвейера общества еженедельно сходят сотни миссионеров, а вот Луи Армстронг на свете только один.

Припомнив папину коллекцию, я сообразил, что многие из этих пластинок трудновато было достать по эту сторону океана. И спросил, где же они их брали. Симона в ответ рассказала о Сэди, подруге мисс Пэттерност.

– Случайно, не помнишь ее фамилию?

Симона замерла, перестав вытягивать мою рубашку из брюк:

– А почему ты спрашиваешь?

– Я же полицейский, – напомнил я, – мы от рождения любопытны.

Симона сказала, что и они, и остальные девочки знали подругу мисс Пэттерност просто как Сэди.

– Так ее нам представила мисс Пэттерност, – добавила она.

Никто никогда не упоминал профессию Сэди, но по нескольким случайным фразам девочки заключили, что она работала на киноплощадках Голливуда и что они с мисс Пэттерност больше пятнадцати лет состояли в душевной переписке. И каждый месяц, в дополнение к почти ежедневным письмам, Сэди присылала мисс Пэттерност посылки, завернутые в коричневую бумагу и туго перетянутые бечевкой. На упаковке была пометка «Обращаться осторожно». Это были бесценные пластинки, записанные на студиях «Вокалион», «Оке» и «Геннет». Раз в год Сэди приезжала сама, обычно на пасхальные выходные, и уютно располагалась в квартире мисс Пэттерност. И с вечера до раннего утра там звучал джаз. Это неприлично, твердили другие старшеклассницы. Но Симоне, Пегги и Шерри было плевать.

– Толченые жуки, – вдруг сказала Симона.

– Какие жуки? – переспросил я.

И угораздило же меня испортить заклинанием Айфон! Его диктофон сейчас бы очень пригодился.

– Для глазури на торте, – пояснила Симона. Оказалось, в пансионе Косгроув-Холл самым главным подарком на день рождения ученицам была возможность самим выбрать цвет глазури для праздничного торта. И делом чести было измыслить самый что ни на есть невероятный цвет. Особенно популярны были фиолетовый и оранжевый в голубую крапинку. Повара всегда как-то умудрялись добывать нужные красители, но девочкам внушали, что для фиолетовой глазури берутся толченые жуки.

Старые добрые времена, подумал я, когда еще не было ни усилителей вкуса, ни технологов пищепрома. Я и сам жалел, что они прошли.

На Айподе в этот момент, к счастью, заиграл последний трек моего плей-листа – авторская аранжировка «Тела и души» Кена «Змеиные Кольца» Джонсона. Снобы вроде моего папы могут думать что хотят, но когда хочется танцевать, нет ничего лучше свинга. Симона, видимо, тоже так думала: она прекратила меня раздевать, и мы принялись танцевать, нарезая маленькие круги по комнате. Она вела, но я не возражал: так и было задумано.

– А его ты когда-нибудь слышала вживую? – спросил я как мог небрежно. – Кена Джонсона?

– Только один раз, – ответила Симона.

Конечно же, в марте сорок первого.

– Это был наш последний день свободы, – сказала Симона. – Мы же достигли совершеннолетия и должны были уйти в армию.